Е. Бирман - Протоколы с претензией

Они спускаются с холма, стараясь не поскользнуться на мелких камнях в пыли неровной грунтовой дороги, к стоянке у монастыря, где оставлен автомобиль Б., в багажнике которого лежат упакованные в картонные коробки бутылки бренди, произведенного монахами-траппистами за год до их приезда в страну, и гораздо более молодое вино, в основном – демократичный Merlot .

– Мне есть что сказать по этому поводу, – заявил Б.

– Тебе есть что сказать по любому поводу, – смеясь, подбодрил его Я.

– Нет, правда, я разработал собственную классификацию, – сказал Б.

Еврей в Еврейском Государстве – патриций.

В Америке – всадник.

Тут у Б. либо исчерпались римские термины, либо темперамент его взял свое:

Еврей в Европе – лакей.

В России – шут.

В Германии – символ стойкости.

Баронесса уже слышала от Б. о его классификации. Она даже знает, что к такому определению евреев Германии он пришел, когда услышал от кого-то о пожилой немке, которая сказала своим еврейским соседям: “Чего уж, живите, – ведь вас, как тараканов, окончательно вывести невозможно”.

– Ты слишком суров к ним, – нахмурилась тогда Баронесса. – Это всего лишь люди, им предложили возможность пожить лучше, они согласились.

– У этого “лучше” – аромат того самого “мыла”, – упрямо ответил Б. – Ты бы с этим мылом пошла в душевую? Ведь это всего лишь мыло! А немцев я вполне понимаю, – продолжил он, – в возвращении евреев есть что-то успокаивающее. Вот ведь только выветрились газы – и они вернулись. “Род проходит и род приходит...” Это не о тараканах сказано у Екклезиаста?

– Вы обратили внимание, как выглядят приезжающие к нам по делам американцы англосаксы? Веселые, непринужденные, раскованные – в общем как жители Еврейского Государства, дворяне как дворяне, – вступил Б.

– А американцы-евреи?

– А американцы-евреи серьезны, внушительны, на нарушение дистанции, тем более на фамильярность, реагируют болезненно.

– И что это означает?

– Что все-таки не хватает им уверенности. А так ничего – богаты, устроены, признаны, ничего не скажешь.

– Не стыдно тебе так отзываться о них? Ведь они нам помогают, сочувствуют нам,– упрекнула Б. Баронесса.

– Стыдно, – сказал Б.

– И что, совсем нет раскованных американских евреев? – спросила она.

– Ну что ты, конечно, есть.

– Кто?

– Роберт Де Ниро.

– Он же итальянец.

– Он сыграл стольких евреев, что это не могло не отразиться на его самоидентификации!

Не откладывая дела в долгий ящик, Кнессет решает присвоить Роберту Де Ниро звание Почетного Еврея.

– Без обрезания? – поинтересовался А.

– Конечно, без, – ответил Я. – Мне рассказывал один приятель, который проделал эту процедуру в зрелом возрасте, о том, какая это была мука, когда у него каждое утро лопались швы.

А. понимающе хмыкнул, и все посмотрели на него с изумлением, но он мрачно молчал, и всеобщее осуждение обрушилось на засмеявшуюся Баронессу.

– Проблемы женщин никогда не являются для нас объектом насмешек, – сказал ей Б. с укором.

А. согласно кивнул. Баронесса попыталась было сделать строгое лицо, но тут же снова засмеялась.

– Вернемся к Де Ниро, – сказал Я.

– Не пейте слишком много субботнего вина, – советует актеру заботливый Кнессет, – от него может заболеть желудок и вспучить не только живот, но и мысли.

Кнессет пытается объяснить господину Де Ниро, как заправляются брюки в носки по внесезонной моде ортодоксальных евреев.

– Этому я еще вас научу, – гордо отказался Де Ниро.

– Поздравля-яем! – машут члены Кнессета в экран телевизора, – Р-о-берт!

– Почему же европейские евреи – лакеи?

– Приведу вам пример дедушки всех европейских лакеев.

– Кто же это?

– Капитан Альфред Дрейфус.

– Почему же он лакей? Он столько выстрадал понапрасну.

– Потому и лакей. Даже после того, как его оправдали, он не выдал немцам ни единого военного секрета. Разве не лакей?

– Лакей! – дружно отозвался Кнессет.

– А еврейские либеральные профессора в Европе – разве не лакеи?

– Хватит о профессорах! – еще дружнее завопил Кнессет.

– Давай теперь веселись по поводу евреев Российской Империи, – требует Кнессет.

– Шут – это всегда грустно, – сказал Б., – и больше я к этому ничего не прибавлю.

– И все же, – не соглашается на недоговоренности Баронесса.

– Сытые шута немножко презирают, немножко жалеют и поощряют, пока он не переходит границы. Голодным же кажется, что он слишком легко зарабатывает на хлеб насущный и оскорбляет святые для них понятия. А в свободное время шут пишет мемуары о трагедии своей жизни. Да так хорошо пишет, что не только сам плачет над ними, но даже сытых слеза прошибает, а уж голодные – так те просто плачут навзрыд.