Е. Бирман - Протоколы с претензией

Я. к этой затее отнесся скептически. Хватит с них Герцля, говорит он Б. Они заперлись в крепости, ты их оттуда не выманишь, да и стоит ли? Такой чудный заповедник послевоенного отрезвления или, наоборот, опьянения. И нам они не читают моралей.

В Тель-Авив компания отправилась ранним утром. Здесь им вряд ли кто-то поможет. Они высадились у парка Яркон. Как и в Вене, В. катил раскрытую сумку, а остальные, набирая из нее пригоршнями драгоценные удобрения, широкими жестами сеятелей разбрасывали их по зеленой траве парка. Теперь оставалось только ждать, пройдет ли по парку учительница музыки, зазвучит ли в Тель-Авиве дивная музыка.

– Если в чешское пиво, произведенное в Австрии, добавить небольшую долю еврейской водки “Кеглевич”, – начал В., – то результат получается дивный. Этот коктейль нам всем знаком как “Коктейль Е.”. Меня посетила мысль, а что, если в “Коктейль Е.” добавить водки “Русский стандарт”, и назвать этот напиток “Коктейль Е.Е.”?

Баронесса с испугом обернулась к А., и точно, он уже обтирал пену со рта и готовился к речи.

– Живодер, вивисектор, – шепнула Котеночек смущенному В.

– Ренессанс восточной культуры в Еврейском Государстве должен быть немедленно приостановлен и прекращен, – начал вещать А. – Так же, как мы под корень разделались с местечковой культурой остн-юден, так выходцы из всех Соседистанов должны с корнем вырвать этот национальный позор. Ну, посудите сами, что это за песня:

“ Вен их нем а биселе яш, ой! ой!”

В этой песне пригубленный наперсток водки выглядит подвигом, как оборона Масады. С наперстком водки разве можно оборонять Голанские высоты? А восточная музыка? Вот если бежать на осле с поля боя с Голанских высот, то модуляции в пении возникнут сами собою, а тягучести разве что помогут ослу благополучно опорожниться. То ли дело бравая европейская музыка...

– Пожалуйста, не надо, – попросила Баронесса.

– Ладно, – проявил покладистость А. и продолжил, – любая национальная культура и так на девяносто пять процентов состоит из других культур, и только пять процентов составляют ее собственный неповторимый аромат. И раз так, то я ж-желаю (так и сказал: “ж-желаю”), чтобы эти девяносто пять процентов были набраны из лучших образцов иноземного ассортимента – американская экономика, европейское искусство, борьба с преступностью по-сталински. “Вор должен сидеть в тюрьме”. – А. опустил пивную кружку на стеклянный стол с таким грохотом, что Баронесса съежилась, а Я. поморщился.

– Явный перебор с “Русским стандартом”, – тихо заметила Котеночек.

– Да, – сказал В., и глаза его пылали исследовательским огнем. – Чуть меньше “Русского стандарта”, зато добавить итальянской граппы. Борьбы с преступностью по Муссолини, думаю, будет достаточно, даже слишком.

– Еврейская культура должна впитать все, – поднял голос А. и хотел еще раз стукнуть кружкой по столу, но, на сей раз, Б. был наготове и придержал его руку, – принять все лучшее, что есть в мировой культуре, и сделать еще один шаг вперед, как нам всегда и везде удавалось! Почти что, – подумав, добавил он, сбавив тон.

– Ва-у, – очарованно зашептал В. – а что с граппой-то будет! Куда Риму будет до Петах-Тиквы? А в Тель-Авиве – собор святого Петра вместо Дворца Культуры, ну не Петра, конечно, а Моисея.

– Так! Какие компоненты нужны? Напомни, пожалуйста, я записываю, – обратилась Котеночек к В., собираясь в супермаркет.

– Ты что, тоже выпьешь эту гадость? – восхищенно спросила ее Баронесса.

– Чего не сделаешь для родины! – возвышенно ответила Котеночек.

– Я думаю, – сказал Я., – что понимаю теперь, почему всегда любил антисемитскую литературу. Ведь самое страшное в человеческом общении – это когда тебя игнорируют, третируют, не замечают. Когда ты не интересен. А в настоящей антисемитской литературе я чувствовал себя героем. Там мне приписывались такие необыкновенные качества, какие, если рассеять фимиам и посмотреть на себя в зеркало, мне трудно в себе отыскать. Наоборот, когда я слушал своих защитников, мне казалось, что они сейчас отойдут за угол и плюнут. Я люблю антисемита за то, что он меня возвышает. Многие из них, я это чувствовал, испытывали глубокую потребность объяснить мне свое чувство, отчитаться мне в нем, но сдерживались. И каждый раз мне хотелось заплакать и броситься им на шею со слезами. А уж они бы тогда точно зарыдали. Они испытали бы такой катарсис, что готовы были бы откусить себе крайнюю плоть. Слава Богу, природа этого не позволяет, и я, конечно, тоже не дал бы такому случиться. “Не надо, – сказал бы я, – в этом нет никакой необходимости. Я вам и так верю”. Антисемиты, как правило, люди с тонкой организацией души, ранимые и чувствительные, которых в детстве обидело равнодушие какой-нибудь жидовской сволочи. А людей, которые бы не заслуживали внимания, не существует в природе. Они все безумно интересны. Вот и я интересен антисемиту, и потому он мною нежно любим.