Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

Полицейский двумя пальцами взял еле живую страничку за край, будто я принес ему посмотреть использованную салфетку.

— С этим паспортом нельзя по улицам ходить, — сказал он устало.

Слатитцев глянул на меня так, словно он вчера мне дал денег на лечение матери, а я только что сознался, что потратил их на ириски.

— Понимаете… — и он что-то зашептал полицейскому, пытаясь его немножко отвести в сторону, держа эдак под ручку.

— Да мне все равно, — ответил полицейский и высвободился из многочисленных пальцев Слатитцева.

— Но ведь она не совсем оторвалась, — сказал я, ласково дунув на страницу.

— Не совсем, — сказал, помолчав, полицейский и, нахмурившись по типу «как вы мне надоели все, глупцы», подписал принесенный Слатитцевым пропуск.

Я пошел за моим товарищем сквозь плечистые ворота. Слатитцев не оборачивался.

Асфальтовые дорожки, кремлевские стены наизнанку, кусты, трава, высокие окна — все это отчего-то не трогало мое воображение; единственно что я с трудом сдерживался от того, чтобы сделать Слатитцеву подножку — слишком уж брезгливая спина у него была.

Так он и дошел до нужного здания, не оборачиваясь. На следующем посту паспорт и мобильный у меня отобрали.

Слатитцев ждал меня, стоя вполоборота.

— Обидчивый, как коза, — подумал я и сказал это вслух.

Полицейский поднял глаза и снова опустил пышные, как птичий хвост, ресницы.

Слатитцев передернул плечами, будто скинул насекомое.

Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору. Слатитцев открыл мне дверь в большой зал, где посередине стоял огромный стол, и сразу вышел, ничего не сказав.

Но через минуту опять заглянул, полазил глазами по залу — как будто там кто-то мог под стульями сидеть.

— Про безумных недоростков будете говорить? — спросил Слатитцев.

Я промолчал, с улыбкой глядя ему под мышку.

— …Тебя бы самого… проверить, — сказал Слатитцев и, не дождавшись ответа, вышел.

Не простит мне козу до самой своей смерти козячей.

На столе стояла минеральная вода, с газом, как я люблю. С шипом вскрыл бутылку, она выдохнула терпко и мягко, как ухоженная девушка в тот самый момент.

— Приветствую вас!

Знакомый голос я услышал, когда заливал себе в горло бурлящий напиток: неприятная ситуация, вроде бы ничего такого, но все равно возникает ощущение, что эту воду ты своровал.

Отняв пузырь от губ, вытер рот рукавом, поставив бутылку на стол, вытер руку о джинсы — сколько движений, черт побери, ради того, чтоб просто поздороваться. Мог бы просто кивнуть.

— Присядем, — предложил он, чуть мазнув рукой в воздухе и улыбаясь.

В этих стенах всё произносилось так, что не приходило желание ослушаться.

Не мог же я сказать: да нет, давай постоим.

Мы сели и с равнонеискренними улыбками уставились друг в друга.

У него получалось хорошо, у меня хуже.

То есть по его виду понять, искренен он или нет, было нельзя. Так и хотелось спросить: ты реально мне рад, Вэл?

— Как дела? — спросил он. Черная щетина, лицо правильное и гладкое, как хорошо остриженный ноготь. Белая рубашка, темный пиджак, не знаю, каких именно цветов, я немного дальтоник. Серьезный пиджак, если кратко.

Я улыбнулся и сделал жест плечами, вроде еще одной кривой и застенчивой улыбки.

Он понял жест в том смысле, что меня не разговоришь.

— Давно не был в нашем районе? — всё равно попробовал он еще раз.

— Давно, — ответил я. — Но там все чуть иначе…

Тут полагалось, наверное, сказать, мужественно скрывая подобострастие: «…а ты вот куда переехал, Вэл!» И оглядеться, на этот раз не очень пряча в меру сдерживаемое удивление.

— Читал твои книги, — продолжил Шаров беседу, и тон у него был такой, как будто я вышеописанное все-таки проделал.

Я кивнул.

— А я был в ваших подземельях, — поддержал я разговор.

— В смысле? — поинтересовался Шаров, не снимая улыбки, и даже глаза остались теплыми, как плывущие куски масла на сковороде; лишь бы не брызнуло.

— Ну… смотрел на всяких недоростков и прочих персонажей. Это ведь ты их там собрал? — я обратился к нему на «ты», потому что он первый начал.

Шаров посмотрел мне куда-то в переносицу, все-таки ему не понравилось мое «ты».

— Ты в своих книгах агрессивный… — сказал он, и я понял, что про недоростков он больше говорить не будет. — В жизни тоже такой?

— Нет, в жизни я беззащитный.

Шаров кивнул, совсем необидно:

— Вот и я так думал. — И тут же продолжил, затирая смысл сказанного: — Впрочем, мы все однажды можем оказаться беззащитными. Это… неприятно.