Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

— Впрочем, это неважно… — Платон Анатольевич затянулся три раза подряд, кинул в банку еще одну сигарету, не утруждая себя затушить ее, и распахнул дверь в квартиру.

— Вас не поймешь, — говорил он, не оборачиваясь. — Кто-то из администраций, кто-то из консультаций, кто-то из… Вы только мешаете работать. Но я не хочу работать, и ваши визиты дают мне возможность не работать и одновременно вымещать на вас раздражение, что вы мешаете мне работать. Понимаете, как удобно? — он обернулся ко мне, быстро и серьезно посмотрев в глаза.

Я столь же быстро, но с рассеянным взором кивнул.

— «Понимаете…» — повторил он за собой иронически. Я еще в прошлый раз заметил, что ему нравится слегка ерничать над собеседником.

Кабинет у него оказался почти пустым: стол, кресло и стул, шкаф, окно без занавески, вид на бетонную стену.

Я ожидал, что тут будут какие-нибудь… не знаю, колбы и прочие склянки. Нет, только пустой стакан на черном столе.

Платон Анатольевич сел как-то странно: на табуреточку у подоконника, оставив пустым кресло возле стола — на котором сидеть по праву должен был он, а не я.

Нерешительно оглядевшись в поисках кушетки или хотя бы коврика, я услышал повелительное:

— Садитесь-садитесь.

Кресло показалось каким-то шатким, я специально держал спину прямой, потому что был уверен: если паду на спинку — завалюсь и грохнусь.

— Ну-с? — спросил Платон Анатольевич, явно пародируя кого-то, но безо всякого лукавства в глазах.

Стараясь удерживать равновесие и оттого расширив глаза, я безмолвно смотрел на хозяина кабинета.

Неожиданно он скорчил уморительную гримасу — спустя секунду я понял, что это Платон Анатольевич изобразил меня.

— Вас не пучит? — спросил он мрачно, стремительно сменив выражение лица.

— У меня есть несколько вопросов, — нашелся наконец я.

— Слушаю вас, — отозвался он. В ответе его почему-то послышалось не столько раздражение на бестолкового гостя, сколько усталость от самого себя, мучимого желанием сострить на любой жест нового собеседника и изначально находящего любую собственную остроту пошлой.

Мне даже показалось, что он уже раскаивается в том, что усадил меня в собственное кресло.

— Эти недоростки — вы знаете, в чем они виноваты? Откуда их взяли?

— Нет-нет-нет, — отмахнулся он. — Это вообще не мое дело.

— Как давно вы занимаетесь этими вещами? — быстро спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему, а то он вообще мог перестать разговаривать.

Профессор вздернул бровь, тут же раздумал вульгарно острить по поводу «этих вещей» и спокойно сказал:

— Вообще я занимаюсь другими вещами, насколько помню, в прошлый раз я попытался более-менее внятно это изложить. Впрочем, вы наверняка интересуетесь в более конкретном разрезе, а именно: как давно я имею дело с детьми, склонными к насилию. Отвечаю: давно. Время от времени, и не сказать, что с какими-то определенными целями, меня вызывали… Куда надо. И я общался. Результат всегда был более-менее понятен: отягощенные социальными проблемами те или иные психические отклонения.

— И только в том случае, которым вы занимаетесь сейчас, это не так?

Платон Анатольевич пожал плечами и промолчал.

— Говорят… И пишут часто… о таких подростках, которые называются индиго, — начал я.

— Вы всю эту галиматью про индиго забудьте раз и навсегда, — тряхнув волосами и скривив красивый рот, прервал меня Платон Анатольевич. — Нет никаких индиго. Есть биология, химия, физика. Индейцы есть, индейки, индюки… ингредиенты, инсинуации, инсталляции… Индира Ганди была, но ее сожгли и развеяли. А индиго нет и не было никогда.

— У тех подростков, с которыми я работаю сейчас, — сказал Платон Анатольевич, чуть подрагивая красивой щекой, — есть общие родовые черты: повышенный уровень стрессовых гормонов и высокая активность в области миндалин и передних отделов гиппокампа головного мозга. Какие гены за это отвечают — я не знаю. Но пытаюсь разобраться. И вообще меня это волнует куда больше, чем… Вы ведь пришли ко мне подтвердить свои мистические опасения? Человек и его грешная суть, очищение, светопреставление и так далее. Мистика, знаете, это что-то вроде онанизма. Идите куда-нибудь в поэтический кружок, где незамужние дамы и… Вот туда.

В соседней комнате что-то громко упало.

— Ты опять куришь дома? — раздался высокий женский голос. — Ну сколько можно?

Платон Анатольевич встал и резко захлопнул форточку. Потом опять ее открыл. Потом повернулся и сказал лязгающим, нетерпеливым голосом: