Ирина Левитес - Отпусти народ мой...

По вечерам, устав от трудов праведных, бабушки надевали очки (чиненые-перечиненые, подклеенные и перемотанные нитками) и читали или смотрели новый телевизор, купленный совсем недавно. Экран был маленьким, но перед ним висела толстая линза, увеличивавшая изображение. (У Лели было такое же достижение науки и техники, но линза была трехцветной: по ней шли три полосы — желтая, зеленая и розовая, отчего картинка сразу становилась цветной.) Больше всего бабушки любили смотреть эстрадные концерты и знали всех артистов наперечет.

Нина любила их обеих не потому, что в доме было красиво и вкусно, тепло и чисто. Нет, она любила их милые добрые лица, в которых каждая морщинка дорога, ласковые руки, мягкие и уютные колени, в которые так сладко уткнуться, когда плохое настроение и долго нет писем от родителей.

Четвертая, главная, любовь сидела в классе, за первой партой, поставленной впритык к учительскому столу. Звали любовь Гриша Зильберман. А посадили его туда за то, что он был очень маленький, худенький и тщедушный. Единственной впечатляющей деталью в его внешности были огромные черные горящие глаза. «Ах эти черные глаза меня сгубили» — слова из довоенного танго словно были специально адресованы наивной добродушной Нине, до сих пор и не подозревавшей о муках неразделенной любви.

Вскоре вся школа потешалась над несчастной девочкой, буквально входившей в ступор при появлении в поле зрения ни в чем не повинного объекта пламенной страсти. Нина краснела, заикалась, опускала глаза и в итоге не могла вымолвить ни слова из заранее приготовленных нейтральных фраз типа «ты решил дома задачу?» или «я забыла, какое стихотворение нам задали учить».

Невинный смысл их испарялся, когда девочка дрожащими губами пыталась пробормотать отрепетированные слова, и всем, а Грише в первую очередь, было ясно, что новенькая позорно влюбилась. Ситуация считалась анекдотичной не только потому, что в двенадцать лет влюбляться стыдно, но в силу того, что Нина и Гриша явно принадлежали к разным весовым категориям. Нина не была высокой, нет, она доросла до нормального среднего роста. Но тяга к сладкому, отвращение к спортивным телодвижениям и усиленное домашнее пичканье полноценными продуктами сделали свое дело: Нина была булкой. Толстой, круглой и румяной. Румянец она особенно ненавидела — он цвел на тугих щеках, несмотря на душевные терзания.

И на уроках физкультуры приходилось терпеть постоянные унижения: не могла выполнить самые простые упражнения, вызывая сдержанное хихиканье одноклассников. Нет, ее не дразнили, она была не одинока в своей физкультурной бездарности. Но на глазах Гриши ползти по шведской стенке или кулем валиться с каната было просто невыносимо!

Гриша был маленьким. Его макушка заканчивалась как раз на уровне Нининого подбородка. Если они случайно танцевали в паре на уроке ритмики, то напоминали хлипкую единицу и самодовольный раздутый ноль. Поэтому шутники изощрялись в остроумии: «Нина, посади Гриню в карман», «мама и сыночек», «Слон и Моська». Подобная белиберда доводила девочку до слез. Но Григорий был настоящим мужчиной. Заметив Нинино обожание, не дразнил ее, не подтрунивал и даже не использовал в личных корыстных целях: списать, нарисовать и т. д. Напротив, старался разговаривать с ней очень вежливо, боясь обидеть. Нина постепенно успокоилась и даже перестала заливаться краской, когда с ним разговаривала. А что касается списывания, в этом не было необходимости — учился Гриша лучше всех в классе, на «круглые» пятерки, и знал такие вещи, о которых большинство одноклассников и не подозревало.

Он был поздним ребенком. Когда родился, отцу было пятьдесят два, а матери — сорок один. Первый муж матери погиб на фронте, а единственная дочь умерла от дифтерии; вся довоенная семья отца — жена и трое детей — лежали в Бабьем Яру.

Гришенька стал их единственной отрадой, утешением и надеждой на старости лет. Отец был прекрасным портным, мастером по созданию мужской одежды. Целыми днями он официально работал в ателье, а вечерами — неофициально — дома. Постоянно сидел, скрестив ноги по-турецки, склонившись над сукном или габардином. Ему относительно редко попадался в руки отрез достойной ткани, с большим трудом раздобытой заказчиком. В таких случаях старый портной загорался, ласкал ткань пальцами, скрюченными артритом, и радовался, как ребенок: «Из этой ткани? О! Из этой ткани ви получите бруки, как у Ротшильда!»