Леонид Зорин - Габриэлла

Но этот услужливый вариант был для Безродова невозможен. Бог наградил его гордым сердцем и, что бы то ни было, он бы не смог вступить в эту армию мифотворцев. Вкус и достоинство запрещали рядиться в платье с чужого плеча.

Он избегал бородинских битв, но научился вести и выигрывать сражения местного значения, хранил хитроватую неуступчивость, старался держаться на расстоянии от слишком деятельных коллег. Коли тебе не хватает сил для марафона, сойди с дистанции без унизительных телодвижений.

Возможно, следовало принять участие в этой игре теней? Кто знает, мог выпасть счастливый шанс еще раз встретиться с Габриэллой. Нет смысла обманывать себя — не мог бы. Судьба уже распорядилась. И больше он ее не увидит.

Скорей бы домой, в свою повседневность, зарыться в нее по самое темечко, скорей бы в привычный коловорот и намертво забыть, что с ним было. Там, дома, он знает все, что с ним будет. Скорей в советскую круговерть!

Но прежде чем выпасть из жизни Праги, прощально махнуть рукой, захлебнуться своей железнодорожной печалью, ему оставалось прожить два дня, по счастью, достаточно суматошных, забитых встречами и делами, придуманными его переводчиком.

Они завершились долгим обедом с участием людей из издательства, очень корректных и предупредительных. Здоровья вам и новых успехов. Надеемся, что наше сотрудничество продолжится к общему удовольствию. Пан Добеш готов приступить к работе. Лицо пана Добеша озаряет широкая преданная улыбка.

Все. Делать здесь решительно нечего. В сумерки, в опостылевшем номере, вдруг показавшемся душным и тесным, похожим на тюремную камеру, он утрамбовывает в чемодан, украшенный ярмарочными наклейками других своих закордонных пристанищ, собранные наспех вещички, приобретенные сувениры — трофеи выездного писателя. В издательстве ему подарили гравюру с изображением Праги. Он знает, где ее можно пристроить — в какой-нибудь лирический час будет смотреть на эту причудливую урбанистическую поэму, будет задумчиво вспоминать карминовые черепичные крыши.

Но стоило ему проявить свое хладнокровие фаталиста, готовность принять на себя обязанности заложника рока и обстоятельств, как тут же в номере раздается требовательный зов телефона.

— Слушаю.

— Здесь Габриэлла Добешова.

Голос ее и сух и холоден, подчеркнуто официален. Он словно высвечивает, что между ними лежит неприступное расстояние. Чем же я все-таки провинился?

— Где вы?

— Здесь, в холле.

— Уже спускаюсь.

И слышит:

— Не надо. Я поднимусь.

Он не успел еще сообразить, что это значит — и вот доносится нервный, прерывистый стук каблучков. Короткий и властный стук. Дверь распахивается. Она перед ним — в своей белой шубке и белой шапочке. Хмуро бросает:

— Замерзла.

Безродов полон сочувствия.

— Бедняжка. Скорей снимите шубу.

Она насмешливо осведомляется:

— Без шубы мне будет теплей? Вы уверены?

Он обнимает ее и бормочет:

— Я убежден. Благодарю вас.

— За что же?

— За то, что вы пришли.

Первая же полоска плоти над сползшим чулком лишает его даже подобия равновесия. Он видит пальчики ее ног — продолговатые виноградинки, кажется, тронь их — и брызнет сок — качается пол в гостиничном номере, стоном отзывается ложе, стонет и женщина. Он не поймет, плачет она или смеется.

Он то и дело твердит ее имя, он повторяет его протяжно, будто он вслушивается в него.

— Габриэлла…

И вновь и вновь:

— Габриэлла…

Кажется, эти звуки вмещают в себя его нежность и бешенство, тщетно искавшие своих слов, все страсти и всю музыку мира.

Она не отталкивает его рук, но успевает шепнуть с укором:

— C’est pas l’amour, c’est le desir.

Он хочет сказать ей, что это вздор, что он не знает, как ему жить, годы, которые предстоят, страшат его, он не видит в них смысла, если ее не будет рядом, но он глотает эти слова, он давит их, не дает им воли — завтра он сядет в свой вагон, уедет в назначенную ему жизнь, и все слова ничего не стоят.

Потом он слышит сдавленный шепот:

— Еще одна победа империи?

Нет, нипочем ей не объяснить, что он не варвар-завоеватель, что до сегодняшнего дня он попросту был одинокий странник, а с завтрашнего — будет несчастен, и в ужасе от собственных слов, словно бросаясь с обрыва, спрашивает:

— Вы бы хотели быть со мною?

Она заставляет себя улыбнуться:

— Но вы ведь этого не хотите.

Он неуверенно бормочет:

— Есть еще Карел…

Она еле слышно, с заметным усилием, произносит: