Леонид Зорин: Завещание Гранда

Сынок, тебя ждет настоящее дело. Итак, не уклоняйся от вызова. Письменный стол — твой приют и ристалище. Останься! Здесь славный профессорский дом. Правда, он обветшал немного, но ты подновишь его, не истребляя милых следов ушедшей жизни.

Останься здесь. Со стены, с портрета, я буду следить за тобой, сынок. Опыт отцов ничего не значит, однако отцы бывают товарищами, при этом — они надежней друзей. К тому же теперь, когда ты усвоил, сколь прихотливы и сколь причудливы футурософские ступени, мой опыт будет не столько криком, вырвавшимся вослед временам, сколько донесшимся из неведомого, из-за горизонта, призывом.

Останься. Твоя любовь к Сабине свидетельствует безукоризненность вкуса. Надеюсь, и ты оценил мой выбор. И убедился: я — Гранд воистину и музы не презрел объятий среди мне вверенных занятий. (Так похвалялся еще Козьма, дедушка вашего постмодерна. Сей дед переживет своих внуков.)

Зачем тебе уходить отсюда, зачем искать себе новый угол и новую Прекрасную Даму? Чтоб после печально наклонять персидские ресницы и плакать над обманувшей тебя надеждой?

Останься. Хозяйка этого дома пахнет оливками и лавандой, она обладает многими тайнами, их не найдешь у других соискательниц. Она лукава и обольстительна. Умеренна и сдержанна днем, время ее — после полуночи.

Когда ты устанешь от обихода, только мигни моему портрету, и я мгновенно спущусь с холста. Тебе предстоит немало бесед со стариком, не хотевшим стариться, нетерпеливым и неутомимым. Мы будем ритуально обмениваться нашими свежими соображениями, пока однажды ты не увидишь, что мы давно уже стали сверстниками.

Останься. И ты не будешь сетовать на недобор достойного общества. Я, ты и Сабина, чего же лучше? Ты встретишь неизбежное легче, чем мог бы встретить его без нас. И здесь ты постигнешь быстрее всех прочих: уйти не страшно. Страшно — задерживаться.

И все-таки. Мой главный завет: всегда одною ногой — за дверью!»

Гвидон не успел и шелохнуться, тут же с ошеломительной скоростью Гранд вновь очутился на холсте, со всех сторон огражденном рамой. А в кабинет вошла Сабина.

На ней была почти невесомая ночная черная рубашонка, не доходившая до колен. И только.

Гвидон прикрыл глаза.

— Как ты провел без меня это время? — спросила она. — Ты был терпелив?

Гвидон помедлил и прошептал:

— Терпение мое еле дышит, а ожидание было богато. Теперь мне ведомо, госпожа моя, что время твое — после полуночи. Твоя полуденная краса в полуночный час взрывоопасна.

Она подошла к нему и, положив смуглые руки на его плечи, произнесла:

— Еще что-нибудь. В этом же строе и регистре.

Он отозвался, изнемогая:

— Я пленник твой, и я ленник твой. Почтительный современник твой. Неукоснительный данник твой. Возможно ль, что я избранник твой?

— Так получилось, — вздохнула она. — Ну, продолжай. Что-нибудь этакое. Ориентально-музыкальное.

Гвидон опасливо покосился на холст с усмехающимся Грандом. Потом с усилием проговорил:

— Ноги твои полифоничны и восхитительно оркестрованы. Я слышу струнную группу пальчиков, щиколотки воркуют, как флейты, тема лодыжек светла и прозрачна, а икры твои трубят победу.

Она вздохнула чуть слышно:

— Еще.

— Ты прекрасна, как виолончель, госпожа моя, — сказал, обнимая ее, Гвидон. — Но время пройти неверной походкой и уложить виолончель. Не для того, чтоб она уснула, а для того, чтоб она зазвучала. Теперь твоя очередь, Шахразада.

Она прижалась к нему и сказала:

— Настала первая, самая главная, из тысячи и одной ночи. Взмахни пушистыми опахалами своих ресниц и сотри обиду с лица своего — ты нынче забудешься на благосклонной моей груди.

— Достаточно, — простонал Гвидон. — Терпение со мной попрощалось.

Утром он осторожно встал, стараясь не разбудить Сабину, оделся и тихо вышел на улицу.

За ночь вчерашние лужи подсохли. Октябрьское декоративное солнце плеснуло золотистой волной. Северный ветер был свеж и бодр — словно напутствовал его молодость.

«Самое важное — не зажиться», — уверенно подумал Гвидон.

июнь-август 2004 г.