Леонид Зорин - Казанские гастроли

Вижу его с обострившейся четкостью — вот он стоит на площадке вагона, время настало, пора прощаться. На нем все то же его неизменное ветхое серое пальтецо, в руке его старый черный портфель. Я ощущаю болезненно ранящее дыхание бедности и одиночества. Он всматривается в меня близорукими, немного растерянными глазами. Похоже, он хочет мне что-то сказать, но сдерживается по непонятной причине.

Он машет мне, стараясь бодриться, его постоянное желание — меня оградить, на сей раз — от грусти. Он улыбается виновато: что ж делать, но не беда, прорвемся. Поезд с тяжелым усилием трогается, колеса, точно в испуге, вздрагивают, темные шпалы натужно стонут — когда мы увидимся, кто это знает?

Уже никого, ничего не видно — ни поезда, ни проводницы с флажками, ни скорбного алого огонька. Один только снежный рассыпчатый хвост метет освободившийся путь.

В минувшей жизни, в минувшем веке мы жили вместе в портовом городе, вобравшем в себя и щедрые краски, и звонкость, и своеобразие юга. Весна наступала без предупреждения, а запах моря дурманил голову. Было за что любить этот город, и я любил его, но с годами я глуше ощущал его прелесть, все больше томила меня тревога, связь с малой родиной все слабела, она истончалась день ото дня.

Вчера еще были заветные улицы, свои уголки и перекрестки, где я поджидал своих подружек, но все изменилось, я остро чувствовал: то, что вчера еще было мило, сегодня становится мне чужим. Я видел лишь то, что уходит время. Я его трачу, беспечно, бездумно. Преступно пускаю его на ветер. Еще один день у меня украден — все те же стены, все те же лица.

Старые люди во мне вызывали жалость и страх одновременно. Вот они греются на скамеечках, ловят последнюю ласку лета и ничего, ничего не ждут. Наоборот, лишь просят у неба, чтоб мир этот оставался вчерашним, таким же застывшим и неизменным. Подумать только — лишь несколько лет, и я умножу своей персоной все это сборище капитулянтов, безоговорочно сдавшихся жизни. От этой мысли душа каменела.

Отец понимал, что я уеду. Он видел все, что со мной творится, и, вопреки тому, что испытывал, сам побуждал меня сделать выбор. Дата отъезда была назначена — я сам не заметил, как вдруг вступил в очерченный круг, в пространство судьбы, в котором ты сам ничего не решаешь.

Он все сознавал, и он смирился. Но что было делать с его потребностью меня заслонить и прикрыть собою? Эта потребность в нем поселилась с первого дня моего рождения, при этом, чем старше я становился, крепла все больше и ощутимей. Он был убежден, что обязан спасти меня от угрожающей мне опасности, в первую очередь — от государства, в природе которого не сомневался.

То был предмет наших долгих споров. Он знал, что все мы зависим от прихоти неумолимого динозавра, а я, по щенячьей своей недалекости, надеялся, что его можно смягчить, а может быть, даже усовершенствовать. Для этого мне и необходимо скорей очутиться в центре событий.

И я уехал. А он остался. И жизнь наша распалась на две — уже разделенные, автономные. Я аккуратно писал ему письма, но чем подробнее излагал сюжеты моей московской жизни, тем меньше оставалось в них места для чувства, в котором он так нуждался. Но он ни разу не дал мне понять, как зябко его одинокому сердцу, и мне оставалось только догадываться, как трудно он учится жить без меня, пока я учился стать северянином.

Так минул год, год штурма и натиска, как я потом его окрестил. И вот, наконец, мы вновь увиделись — он был командирован в Москву.

Какое морозное было утро! Ранний бакинский поезд опаздывал, люди в шубейках, в надвинутых шапках нетерпеливо переминались — и вот накатил могучий клуб пара, повисший, как выдох усталого зверя, сквозь дымное облако обрисовалось железное тело локомотива, а вслед за ним — вагоны, вагоны, и вскоре обе эти толпы — и та, что ждала, и та, что явилась, — смешались и стали неотличимы.

Не сразу, но я его обнаружил, мы обнялись, без слов, по-мужски, он выглядел странно в своем несезонном, негреющем, затрапезном пальтишке, в знакомой нахлобученной кепке. Даже среди посланцев Юга он выделялся своей уязвимостью в этом заледеневшем городе.

Мы согревались и пили чай в запроходной полутемной клетушке, которую мне удалось найти недалеко от Каретного Ряда, — каким-то образом в ней разместились кровать, диван и письменный стол. В окно был виден заснеженный дворик. У этого окна я провел немало часов, размышляя о будущем, гадая, найду ли я в нем свое место.