Леонид Зорин - Казанские гастроли

Отец хорошо знал все эти свойства и чувствовал мое настроение. Он ограничился тем, что напомнил: вряд ли хозяева нашей жизни явились по недосмотру истории. Они — ее законные дети. И неожиданно произнес:

— А ты действительно убежден, что наше нынешнее буржуйство опасней и хуже аскетов в коже?

Сегодня мне ясно, как был он прав. В те давние дни, в середине века, был сделан исторический выбор — отказ от комиссарского натиска с его подчеркнутым пуританством в пользу сановного аппарата. Мне стоило бы во все это вникнуть, но я был слишком в себе уверен. Жил чувствами, юношескими легендами о «той единственной гражданской». Я был не менее первобытен, чем все мое бедное поколение.

К тому же решительный поворот, который проделывала держава в начале пятидесятых годов, был так уродлив, нечистоплотен, так походил на вакханалию дорвавшихся до руля невежд, что даже мысль о том, что они, возможно, миролюбивей предшественников, нисколько с ними не примиряла. Похоже, что было оскорблено мое эстетическое чувство.

Отцу я сказал, что не способен воспринимать это скотство и свинство как историческую необходимость. И, как положено литератору, просто обязан возвысить голос в защиту злополучных сограждан.

Он понимал, что его вопросы так и останутся без ответа. Но существом своим ощущал, что впереди меня ждут печали и некая сумрачная невнятица. И он спросил меня:

— Ты уверен, что люди ждут от тебя защиты?

Обычно за словом в карман я не лез, но этот вопрос сбил меня с толку. А в самом деле, с чего я взял, что кто-то зовет меня на помощь?

До этого дня жилось мне проще. Была потешная убежденность в том, что пасомые народы только и грезят услышать рог вновь появившегося Роланда. Но тут я впервые засомневался. Можно ли было не видеть приверженности моих соотечественников жизнепорядку? Я вспомнил о множестве простаков, веривших во всесилие слова, — где они все и кто о них знает?

Мне предстояло немало открытий, но с этим я так и не смог примириться.

Он не хотел меня разочаровывать — я обречен на словоткачество, ничем другим заниматься не стану. Он знал лишь, что должен меня оградить от сфинкса, который бывал беспощаден. Мне следует раз навсегда понять, что государство неотменимо и есть всего лишь одна задача — придать ему человеческий облик. Однако сегодня она не под силу ни пьесе, ни действующим лицам.

Мне оставалось лишь отшутиться:

— На все — божья воля. Там будет видно.

Взрослеем мы трудно. Трудней, чем стареем. Я еще много лет пребывал в уверенности, что здравый смысл недорого стоит в сравнении с истиной, которая доступна только молодости. Я должен произнести свое слово — оно же само протопчет дорожку и к равнодушной аудитории: святое родительское чувство обязано все-таки посторониться, когда оно сталкивается с призванием.

Мы провели еще один вечер вместе — сходили в кинотеатр, похожий на тесный пыльный амбар. Я по привычке разглядывал зрителей и думал: на черта им моя пьеса и сам я, живущий на птичьих правах, в клетушке, без московской прописки? У них и своих забот в избытке.

Показывали французскую ленту, и так далека была эта жизнь, добротная, опрятно устроенная, не потерявшая простодушия. Отец посматривал на меня едва ли не чаще, чем на экран. Во взгляде его мерцала все та же хорошо знакомая с детства смешанная с тревогой нежность. О чем он думал? Да все о том же. О том, что завтра мы вновь простимся, — он возвратится в наш дом, в наш город, которые без меня пусты. А я вернусь к задуманной пьесе — она принесет мне немало горя.

Он все это знал, но что же он мог? Его положение было безвыходным. Что делать и куда тебе деться, если готовишь сына для общества, где ложь не только среда обитания, но больше того — тот самый воздух, которым стало дышать привычно, — настолько привычно, что без него можно, пожалуй, и задохнуться? Должен ли ты разумно способствовать, чтоб сын твой стал естественной частью этой жестокой цивилизации, — не только во имя своей безопасности, но и для того, чтобы жить, не чувствуя своего отщепенства? Или же ты должен растить потенциальную жертву режима, зато свободную от иллюзий?

На следующий день мы расстались — и, как всегда, бестолково, поспешно, поддавшись этой вокзальной бестолочи, ее бессмысленной суете, когда все главное и заветное так и остается несказанным. Мелькнули в окне его кепчонка, глаза, предательски увлажнившиеся, грянула веселая музыка, и поезд рванулся, гася одышку, нащупывая ритм и скорость, — и понесся, исчез, растаял в облаке дыма и снежном вихре — вот уже ничего не видно, щурю глаза, машу рукой, губы мои нелепо сводит какая-то кривая гримаса. Еще не знаю и не догадываюсь, что наша единственная встреча с той же фатальностью обернулась нашим прощанием, — мог ли я думать, что вижу его в последний раз?