Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

В стылом полумраке горницы Кристина словно замерла. Она чувствовала, как холод окутывает ее всю, но ей невмочь было ни шевельнуться, ни натянуть покрывало, ни нырнуть под перину. Скоро она задремала. В полусне-полудреме явился ей в какой-то дымке отец: он то брал в руки пилу, то замахивался топором, то ворошил вилами сено; но все время она видела его сбоку или со спины, и ни разу, ни на секунду, не явилось ей отцовское лицо. Она вздыхала во сне, ерзала, вертелась на перине до тех пор, пока какая-то тяжесть не легла ей на грудь. Она вскрикнула, очнувшись ото сна, и широко раскрыла изумленные глаза.

— Это ты? — ахнула она.

— Разбудить тебя хотел, — прошептал Юло Митрон и снял с ее груди широкую ладонь.

— Больно мне сделал!

— Я хочу тебя, сейчас, сию минуту! — вскричал Юло Митрон, целуя ее.

— Нет! — сказала Кристина и, оттолкнув от себя Юло, тут же встала.

Митрон стремительно вскочил, протянул руку к женщине, но тут же одумался. Отрешенно склонил голову. Кристина из горницы перешла в кухню. Съежившись у печи, стала раздувать тлеющую золу и подкладывать на нее сперва щепки, поменьше и потоньше, а когда огонь забушевал, расшумелся, запылал — толстые, тяжелые и объемистые поленца. Юло Митрон, остановившись на пороге между кухней и горницей, наблюдал за ее скупыми, но спорыми движениями, от которых исходила дразнящая зазывность; потом присел на скамью у стола. Громыхнул тяжелой мебелью — Кристина обернулась. Улыбнувшись коротко, села на ящик со щепой у печи.

— Ты же знаешь: я не могу жить без тебя, — сказал Митрон, не спуская глаз с Кристины.

— Не говори так, у тебя жена есть, — отозвалась Кристина.

— Ну ее! Детей мне не народила!

— И дети будут!

— С этой-то? Ни в жисть!

— Любит она тебя!

— Не хочу! Не хочу ее! Я только тебя, Кристинка… Десять лет только о тебе думаю, по тебе тоскую… Когда на тебе женился Матей, я чуть не повесился…

— Ты ж ведь женатый был!

— То-то и оно! Когда ты в девках была, у меня еще оставалась надежда… Дело-то какое: женился я рано, потом служил в армии. А как воротился — только что не онемел! Тут-то я заметил, как ты выросла… Томился я по тебе каждый вечер! Уж было решил: содею что-нибудь, если не над собой, так хоть над женой, а тебя должен заполучить… А тут ты вдруг взяла да вышла за Матея Срока! Двоюродный брат мой, это правда, но я готов был убить его… Не серчай, но, когда в лесу деревом его придавило, что-то глубоко внутри меня взорвалось: поделом тебе, Матей Срок, поделом тебе, братец мой, нечего было у меня ее отбирать! И только когда он помер, слеза по нему скатилась.

На мгновение над ними нависла тишина.

— Ступай! — отозвалась Кристина.

— Я должен был тебе это сказать!

— Хорошо, а теперь ступай прочь!

— Так и знай: разведусь или сам жену выгоню, а ты моей будешь!

Юло Митрон резко отодвинул стол, отбросил его на полметра от себя и двумя длинными шагами очутился за дверьми кухни, которыми хлопнул так, что они чуть не соскочили с петель.

Кристина кинулась к дверям, словно хотела упредить удар, но так и не успела добежать: звук, который они издали при резком толчке, пригвоздил ее к полу. Она глядела на двери, за которыми исчез Митрон, словно хотела просверлить, пронизать их взглядом. Заметив, как сильно разгорелся огонь в печи, она вдруг жалобно расплакалась.

Прояснело еще до обеда. Солнечные лучи ворвались в просторную кухню и заплясали по нагому телу покойного Мартина Пиханды. Ружена обмывала его сама: мокрым льняным полотенцем слегка касалась холодной мужниной кожи, ничего не говорила и лишь покачивала головой, словно вдруг все поняла. Еще совсем недавно она, словно вихрь, отгоняла от усопшего внучат и невестку, но теперь успокоилась. Одному Само велела остаться. Он помогал ей переворачивать на длинном столе отца, но, когда собрался было заняться тем же, что и мать, она отстранила его, будто испытывала ревность. Он стоял поодаль, тупо глядел на недвижное и большое отцово тело и не чувствовал ни горя, ни даже грусти. Он был совершенно опустошен, не мог и слова выговорить. Словно гранит был в голове вместо мозга. К покойнику он испытывал отвращение, брезгливость и был в общем-то рад, когда мать оттолкнула его. К горлу вдруг подступила тошнота, но он и виду не подал. А матери было не до него. Обмыв мужа, она едва заметно махнула рукой, и Само достал новый костюм. Протянул его ей, помог одеть отца; тут уж она ему не мешала.

Побритого, умытого, одетого, обутого и причесанного Мартина Пиханду положили в гроб. Поместился он в нем с трудом — скорее всего потому, что новые ботинки были на больших каблуках. Но лежал он спокойно, и Само какое-то время казалось, что отец вполне смирился со своим теперешним состоянием, что ему хорошо и что он доволен, если, конечно, он мог еще смиряться, если ему могло быть хорошо или он мог быть доволен. Но спокойный вид отца подобным образом подействовал и на сына. Само лишь глубоко вздохнул и уже без отвращения коснулся отцовских сложенных рук. От холода, который ощутил, его не передернуло, так как он ожидал его. Он слегка сжал отцовский палец, потом еще два, но отец на пожатие не ответил. Только сейчас Само как бы осознал, что отец действительно умер, и его глаза налились слезами.