Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Все надо пропить, — вскричал Юрай Гребен, — так и так война у нас все сожрет!

— Только за наличные, — шамкал старый корчмарь. — Взаем — ни-ни, взаем ни-ни!

У стойки топтались нетерпеливые, а за столами, подперев тяжелые головы ладонями, думали думу остальные сельчане.

— Неужто и мы пойдем драться за пана императора? — спросил Бенедикт Вилиш.

— Придет и наш черед! — сказал Мельхиор Вицен.

— Пропади он пропадом, этот император! — гневно, сквозь зубы процедил Само Пиханда.

— Он-то пьет не такую палинку, как мы, — засмеялся Петер Жуфанко. — Что с ним станется: нежится в перинах, ест пироги, запивает вином да командует войском по телефону. А может, у него такой бинокль, в который он каждого солдата видит…

— Тогда и нас углядит! — отозвался Ян Древак.

— А может, уже и углядел!

Ян Древак выскочил из-за стола, спустил штаны и выставил голый зад в сторону Вены.

— Так глянь же, пан император, что у нас нынче на обед было! — закричал он во все горло, осклабился, загоготал — мужики вокруг него корчились от смеха, хлопались в обморок и снова приводили друг друга в чувство палинкой. Древак натянул опять штаны и, гордо посверкивая по сторонам глазами, сел за стол.

— Болван я, — откровенничал за столом Юло Митрон, — мне надо было с семьей в Америку дернуть, а то еще как бы дома не гигнуться! В наказание-то!

— Тебя ж пока не призвали! — сказал Бенедикт Вилиш.

— А призовут, что тогда делать?! — спросил Мельхиор Вицен.

— Что ж, прикажет пан император плясать в плотном пушечном огне, — отозвался Ян Древак, — буду плясать.

— Осел! — оборвал его Само Пиханда.

— Ну-ну-ну! — взвился Древак.

— А ты что, драпанул бы?

— Когда боишься смерти больше, чем позору, чего же не драпануть, — пошел умничать Мельхиор Вицен. — Ума не приложу, что бы я сделал…

— А я сделал бы то, что считал бы нужным, — сказал Пиханда.

— Что именно?

— Не знаю, что именно, но что-нибудь точно бы сделал, — сказал раздраженно Само Пиханда. — Быть может, императора бы застрелил!

— Ну хватит! — встрепенулся Бенедикт Вилиш и стал боязливо — хоть и пьяный в доску — озираться по сторонам.

— Пиф-паф! — вскричал Ян Древак, вскочил из-за стола и нацелился пальцами в сидящих за ним. Но вдруг, словно опамятовался, снова уселся и сказал про себя: «Мне-то хорошо, у меня одни дочки!»

У стойки завязалась перепалка, мужики пошли толкаться, разливая палинку и громко вопя. Но сидевшие за столом не подняли даже глаз — они задумчиво пялились в щербатое дерево, глотая горькие слюни.

Нотар Карол Эрнест лишился покоя. Первые похоронки напугали людей. Толпой повалили к нему матери, отцы, молодые женщины, и все требовали: «Спасите моего от войны!» Тащили мясо, зерно, предлагали деньги, часы, золотые кольца, угрожали, стращали, падали на колени, просили, молили, плакали… А когда ему дважды удалось с трудом, хотя и не без оснований, спасти парней от военной обязанности, его положение стало еще хуже. Люди обнадежились пуще прежнего. Наседали на него денно и нощно. Какое-то время пришлось ему скрываться у брата в Микулаше, а воротился, заорал на всю контору — как ножом отрезал: «Баста! Не могу я всех из армии вызволить, кто тогда воевать будет?!»

Петера Пиханду и Вавро Масного две недели допрашивали. Сперва им предъявили обвинение, что они собирались предать Австро-Венгрию, потом — что они русские шпионы. Тем временем обстоятельно изучали их прошлое: расспросили часовщика Крапса и всех его учеников и подмастерьев, проверили родителей, не обошли даже Марию Радкову, напрасно пытавшуюся получить с Петером свидание. Военные власти не пропустили к нему даже родного дядю, адвоката Валента Пиханду. Следователи не доверяли никому.

Однажды утром — а прошел уже месяц тюремных мытарств — их обоих вывели в поле и, приказав ждать, оставили одних. Раз не удалось вменить им в вину злой умысел, решили уличить в побеге. В ближайших кустах подстерегали их бегство вооруженные солдаты, то и дело выдавая себя кашлем или зажженной сигаретой. Петер и Вавро спокойно легли на траву и, жуя сочные стебли, слушая пение жаворонков, стали ждать. До обеда они и с места не сдвинулись. Когда дозвонили последние колокола, их грубо окликнули, нарушив блаженную дрему, и погнали в казарму. Через два часа их одели в военную форму. Поручик Сечин, в чью роту определили парней, поставил их на два часа по стойке «смирно» и ругал с таким остервенением, что сам чуть не задохнулся: «Пиханда, ах ты скотина эдакая, свинья панславистская! А ты, Масный, подонок, молокосос, засранец, хулиган сопливый! Курвиное вы отродье, фискалы вражьи, замарашки, уроды, девственники! Так вы не любите войну?! Распротак вашу так, пусть меня кондрашка хватит, если я не научу вас любить войну!» Он унялся лишь тогда, когда Вавро Масный в припадке рухнул на землю — у него выступила на губах пена и судорожно задергалось тело…