Джулиан Брэнстон - Вечные поиски

Онгора кратенько улыбнулся.

– Мои стихи могут печататься и где-нибудь еще.

В сумраке печатни Роблс увидел, как Онгора наклонился вперед со скрытой угрозой. И кивнул про себя. Столько-то он уже успел узнать. Царапая поэта, раздражая его откровенностью, он обнаружил не только поверхностное неприятное тщеславие, но более глубокую, более сложную мерзость.

– Для меня это не будет потерей, – сказал он.

Онгора опять наклонился вперед.

– Я могу тебя уничтожить, – сказал он негромко.

Роблс растерялся от такого быстрого перехода к враждебности и все-таки отозвался без задержки:

– Ты? Не думаю. – И понял, что это так. – Ну, не будем ссориться, – добавил Роблс. Что-то в красивом лице Онгоры напомнило ему красоту его жены, и он подумал о них как о существах одной породы. Обреченных на внутреннюю пустопорожность. Не их вина, подумал он, что они наделены красотой. И ему стало легче, когда он подавил в себе дух обвинения. Просто злая шутка судьбы, что внешне они являют собой идеал красоты, а внутри, в самой их глубине, у них нет такого якоря.

Роблс протянул руку в знак примирения. Не произнеся ни слова, Онгора вложил в нее мешочек с монетами и забрал книги. Затем повернулся к Роблсу спиной, долго, подчеркнуто натягивал перчатки и вышел из печатни, унося пакет с книгами.

Пока он направляется из этой двери к ожидающей карете, мы, со всей грацией нашего искусства и ради целей этой повести, войдем через другой портал внутрь него, в личный кабинет, если хотите, его характера. Ведь всякая хорошая повесть, как утверждают, улавливает жизнь характера, и раз так, то и с этим индивидом нам следует заняться улавливанием, хотя улов тут скорей всего окажется убогим.

Оболочка данного господина, как уже упоминалось, была красивой – стройность, элегантность, широкоплечесть. Черты его лица могли бы показаться несколько женственными, если бы не энергичность его походки, не убедительность его мускульной грации, не уверенность, с какой он держался и как человек, способный защитить себя от любых опасностей, и как талантливый актер.

Это подводит нас к самому фокусу описания Онгоры. Ибо, как все поэты, он был креатурой музы и пробовал опивки со стола, на котором пируют боги. Но некоторых муза ввергает в нищету. Раз уж, как указывалось в греческих апокрифах, Любовь – это чадо Находчивости и Нищеты, то Поэзия – чадо Безмолвия и Смирения. Краткая встреча с Музой оставила Онгору у начала карьеры с жаждой известности и с несколькими стихотворениями. Муза бросила его с горсточкой возможностей, которую его хищная хватка могла только еще больше запятнать. Единственная ночь с любовью всего его существования. Но в века, когда поэты стали новым голосом Золотого Века, было бы тяжко отвергнуть обильную, хотя и незаслуженную хвалу со всех сторон, необъяснимо отказаться от ранней славы, еще ничем ее не заслужив, и глупо воздержаться от приобщения к тому или иному обществу, в поисках ли влияния или добычи. Вот так Онгора, предоставленный самому себе после единственной встречи с Музой, которая могла бы доказать, чего он стоит, уже мало-помалу обнаруживал, что по мере того, как растет его репутация, вдохновение все больше его покидает. И открытие это язвило тем больше, что, по его мнению, право писать для императора, герцогов и принцев неотъемлемо и общепризнанно принадлежало ему вкупе с золотом и славой. И теперь его снедал страх – полупризнанный-полузаглушаемый, – что Муза властвует, а не служит, и что она отвергла его как никчемность, ребенка, забавляющегося игрушками, а не одаренного взрослого.

Две книги, которые он так высокомерно унес из печатни Роблса (плату он преднамеренно оставил слишком малую), были экземплярами его нового сборника стихов. Составлял он его спорадически в течение нескольких месяцев. И вовсе не предвкушал нового соприкосновения со своим пустым духом и пустым сердцем для создания первого катрена сонета. Страница по его опыту все равно осталась бы пустой. Но сонеты, он знал, были именно тем, что требовалось, – нужный тон, проворство, технически замысловатые, чарующие… и абсолютно безнадежные.

Он подумал о своей любовнице, актрисе по имени Микаэла, и поддельных драгоценностях, в которых она выходила на сцену. Они блестели искусственностью, а не подлинностью. Во время представления жар ее тела добавлял блеска фальшивым бриллиантам. И он знал, чтобы обеспечить стихам успех, он должен полагаться на нечто подобное, на чье-то жаркое влияние. Обе книги предназначались для преподнесения. Одна – новому императору, другая – герцогине, дружба с которой была совсем новой. Книгу императору доставит курьер с подобающе почтительным письмом. И он уже на пути к дому герцогини, где сам преподнесет ей сборник в дар. Как-никак написан он для нее. На это он успел намекнуть – проводя выбранную политику, он использовал свои стихи для проверки своего влияния.