Анна Майклз - Пути памяти

Я украшаю руки Петры и уши. Порывисто шелестят лимонные листья, ее браслеты скользят по запястьям, когда она поправляет волосы, струящиеся вниз по плечам: звуки зелени и золота. После еды бутылки и стаканы, корки и тарелки выглядят так же интимно, как одежда, разбросанная вокруг кровати.

Меня убивает обыденность ее тона: «Когда мы уедем с этого острова», «Вот вернемся домой…», «Мои друзья…»

С волос ее после купания капает вода. Мокрое тело покрыто купальником из травинок.

Слепота застит мне взгляд. День переходит в вечер, голубое окно синеет, потом чернеет. Как разговоры, доносящиеся из дворика, – отдельные неразборчивые слова складываются в сознании в другие: Петра, земля. Соль.

Она спит, раскидав по подушке черные пряди волос, такая далекая, что мне даже как-то не по себе становится.

Утром, когда волосы Петры исчезают под халатиком, я чувствую их холодок собственными плечами.

Я впитываю запахи Петры – ее волос, еще влажных во всем их густом великолепии, они по-разному пахнут на голове и на шее. Я знаю, как пахнет пот на линиях под грудью, вдыхаю аромат ее рук, ласкающих мне лицо. Я чувствую ее в темноте, вкус, не смытый морем. Я знаю ее тело, все его гладкие округлости, все выступы, все оттенки цвета в разное время суток. Линии каждой косточки, выпирающей из-под кожи, каждую его черточку, прочерченную еще до рождения, – на сгибе ноги под коленкой, на сгибе руки под локтем, на ладони, на шее. Храню в памяти изгиб ее бровей, контуры ее ног. Запоминаю ее зубы и язык. А мой язык знает ее уши, ее веки. Я знаю ее звуки.

Конец сентября. Ночью ветер задирает концы скатертей во дворике гостиницы госпожи Карузос. Из всех постояльцев там еще живет только архитектор Ставрос, он занят на острове восстановлением части пристани. Я прожил на Идре уже четыре месяца, из которых знаю Петру почти три. Каждый день, перед тем как идти купаться – ее стройные ноги, длинные, как хвосты четвертных нот, / крепкие, как рыба на мелководье, – Петра снимает браслеты, что я ей купил, кольца Сатурна. Потом надевает их снова, два медовых кольца золотятся на ее загорелых руках. Она ложится на скальный выступ, позволяя волнам ласкать себе ноги. Может быть, ей захочется стать актрисой, учительницей или журналисткой – она еще не решила. Ей еще только двадцать два, и домой она возвращаться не собирается.

Она рассказывает мне о школьных друзьях, о начале своего путешествия по Италии и Испании. Об австралийце, торговце компьютерами, который сделал ей предложение в Бриндизи на танцплощадке. «Прямо там, посреди кафе "Луна"».

Должен признаться, слушал я ее не очень внимательно. Пока она говорила, я укладывал камешки под полосочки ее белья или купальника, и они лежали там, становились темными и солеными. Потом я вынимал их оттуда и клал себе в рот. Как частички ее потерянные.

Мы шли по твоим стопам, Яков, шли за тобой по острову. За те недели, что мы провели вместе, я, как экскурсовод, подробно рассказывал ей обо всех фактах, которые Залман бережно хранил в памяти и передал мне, держа в руке от руки нарисованную карту Идры. Вот здесь Яков начал писать «Компас». Тут они с Микаэлой любили купаться. Здесь они каждую субботу просматривали газеты.

Я рассказал ей, как иногда вы с Микаэлой садились на кораблик и уплывали в Афины купить там книги и неведомые здесь приправы в магазине, торгующем товарами из Англии – карри и соус «HP», горячий шоколад фирмы «Кэдбери» и «Птичье молоко», – потом проводили ночь в маленькой гостинице на Плаке и на следующий день возвращались на остров.

Я рассказал ей, как ты писал «В каждом чуждом городе» – в каждом чуждом городе я снова узнаю / твое далекое любимое лицо, – когда вы остановились вдвоем в лондонской гостинице, где в номере над постелью висели те же самые водяные лилии Моне, которые на открытке стоят дома на ночной тумбочке Микаэлы.

Мне хотелось, чтобы Петра носила те вещи, которые я ей покупал. Мне очень нравилось смотреть, как она пробует еду с моей тарелки или пьет из моего стакана. Я хотел рассказать ей все, что знаю о литературе и бурях, нашептывать ей это в густые волосы, пока она не заснет, чтобы мои слова обернулись ее сновидениями.

По утрам тело мое ныло в сладкой истоме. Я был свободным, стряхнув с себя миллионы судеб, еще не рожденный для всех привидений, обнимал упругое тело Петры, ее загорелые бедра, сон мой был легким, когда наши души причудливо витали над телами и простынями. Истощенный вконец, я спал так, будто не мог пошевельнуться от избытка сил.