Борис Виан - Осень в Пекине

— Х-х-х-х-х-х! — сказал практикант.

— Успели-таки! — констатировал Амадис.

— Нет, — возразил Членоед. — Я приехал раньше времени. Кстати, почему вы не носите желтые рубашки?

— Такое уродство! — воскликнул Амадис.

— Верно, — согласился Членоед. — С вашим землистым цветом лица это действительно было бы ужасно. Позволить себе такое может только красивый мужчина.

— Это вы-то красивый мужчина?

— Прежде всего обращайтесь ко мне как положено, — сказал Членоед. — Я не кто-нибудь, а профессор Членоед.

— Это роли не играет, — возразил Амадис. — Все равно Дюпон красивее вас. Для меня, по крайней мере.

— Профессор, — добавил Членоед.

— Профессор, — повторил Амадис.

— Можно и «доктор», — сказал Членоед. — Это уж как вам больше нравится. Полагаю, вы педераст?

— Почему вы считаете, что тот, кто любит мужчин, обязательно педераст? — вспылил Амадис. — Ну сколько можно, в конце концов!..

— Вы хам и грубиян, — сказал Членоед. — Как хорошо, что я вам не подчиняюсь.

— А вот и подчиняетесь!

— Профессор, — сказал Членоед.

— Профессор, — повторил Амадис.

— Нет, — сказал Членоед.

— Что — нет? — не понял Амадис. — Я к вам обратился так, как вы сказали, а вы мне — нет.

— Нет, — сказал Членоед. — Я вам не подчиняюсь.

— Нет, подчиняетесь.

— Подчиняетесь, профессор, — поправил Членоед и послушно повторил за ним Амадис.

— У меня контракт, — сказал Членоед. — Я никому не подчиняюсь. Более того, во всем, что касается санитарии, главный здесь — я.

— Я был не в курсе, доктор, — примирительно произнес Амадис.

— Ах, вот как! — сказал Членоед. — Теперь вы будете передо мной заискивать?

Амадис вытер пот со лба: становилось жарко. Членоед пошел к машине.

— Идите сюда, вы мне поможете, — сказал он.

— Не могу, профессор, — ответил Амадис. — Археолог меня бросил, и я тут пророс.

— Не говорите глупостей, — возразил профессор Членоед. — Вы придаете слишком большое значение словам.

— Вы так считаете? — забеспокоился Амадис.

— Пш-ш-ш-ш-ш! — вдруг зашипел профессор Амадису прямо в лицо, и тот, безумно перепугавшись, пустился наутек.

— Вот видите! — крикнул вдогонку Членоед.

Амадис вернулся. Вид у него был уязвленный.

— Чем я могу быть вам полезен, профессор? — спросил он.

— То-то же! — сказал Членоед. — Наконец-то вы ведете себя правильно. Держите!

И бросил ему огромный ящик. Амадис его поймал, но не удержал, и ящик придавил ему правую ногу. Минуту спустя он, стоя на одной ноге, с большим мастерством изображал капризную цаплю.

— Прекрасно, — сказал Членоед. Он опять уселся за руль. — Ящик отнесите в гостиницу. Я буду вас там ждать. — Он растолкал уснувшего было практиканта. — Эй, вы!.. Приехали!

— Ах!.. — вздохнул практикант с блаженной улыбкой.

Машина устремилась вниз, а практикант опять уткнулся носом в заблеванное полотенце. Амадис посмотрел вслед удаляющемуся автомобилю, затем перевел взгляд на ящик и, прихрамывая, попытался взвалить его себе на плечи. К несчастью, у него была круглая, сутулая спина.

Афанарел семенил навстречу транспортной колонне. Его походка была под стать его остроносым бежевым ботинкам, парусиновый верх которых придавал толстым кожаным подошвам степенность давно минувших дней. Короткие штаны из грубого полотна были настолько широки, что в каждой штанине свободно уместилось бы по три его костлявых коленки, а рубашка цвета хаки, давно потерявшая оный из-за неправильной стирки, пузырем висела на животе. К костюму прилагался еще пробковый шлем, который, однако, всегда находился в его палатке. Откуда следует, что Афанарел никогда его и не носил. Археолог размышлял о наглости Амадиса, о том, что не мешало бы его проучить. И не раз, и не два, и все равно этого будет мало. Он смотрел себе под ноги, как это принято у археологов; люди этой профессии не должны ничем пренебрегать, ибо открытия их часто являются плодом случайного совпадения, рыскающего где-то у самой земли, как о том свидетельствуют труды монаха Орфососа, жившего в X веке в монастыре ордена Бородатых, где он был настоятелем, ибо только у него одного был каллиграфический почерк. Афанарел вспомнил тот день, когда Толстен поведал ему о прибытии некоего господина по имени Амадис Дюдю, вспомнил о проблеске надежды, мелькнувшем у него в мозгу (если не где-нибудь в другом месте) и перешедшем после посещения ресторана чуть ли не в сияние. Последнее, правда, угасло раз и навсегда под воздействием недавней беседы с Амадисом.