Эндрю Грир - Исповедь Макса Тиволи

— Иди спать, мама, — приказала она, не мигая, и я тут же послушался.

Много часов спустя: я завернут в горячие простыни; комната ярко освещена, невзирая на задернутые шторы; наша горничная подает Элис стакан воды; жена сидит на краешке кровати в белой батистовой комбинации с оборочками. Яркий луч солнца отразился в стакане воды, и мир взорвался в моих глазах. Должно быть, я застонал, поскольку в следующий миг понял: они смотрят на меня.

— Элис, я должен тебе сказать, — пробормотал я.

Она выпрямилась и выжидающе посмотрела на меня. Горничная поспешно удалилась.

— Элис, я должен тебе сказать, — снова прохрипел я.

Жена выглядела озадаченной, бледной, испуганной и на миг напомнила мою бабушку, приподнявшуюся на смертном одре. Горничная вернулась и дала мне алую таблетку. Болезненный глоток. По горлу потекла вода, и я впал в беспамятство.

Все произошло утром, пожалуй, перламутровым утром, когда, еще не выздоровев, но уже вернув способность передвигаться, я в очередной раз брел к ночному горшку и, присев, точно король на трон, с удовольствием облегчился. Комната качалась, будто палуба. На кровати я заметил свою потайную шкатулку со взломанным замком. И спиной почувствовал появление жены.

— Эсгар, объяснись.

Я вывернул шею и увидел что-то блестящее в ее руках. Яркий блеск причинял боль, и я отвернулся.

— Чего?

— Откуда у тебя это?

Она швырнула вещицу на пол, где цепочка сложилась буквой «S», а на солнце вспыхнули цифры — «1941».

Я вспомнил бабушку в ее чепце. Вспомнил, как отец меня купал. Мертвые, похороненные, пропавшие. Я вспомнил давний обед, а Элис тыкала пальцем в каждую из цифр.

— Я его в жизни не видел.

— Он твой. Лежал в твоем комоде. Рассказывай.

Я объяснил, что комната кружится перед глазами и я ничего не понимаю.

Элис продемонстрировала мне вскрытый конверт с витиеватым почерком.

— Оно лежало там же. — Конверт полетел на пол вслед за медальоном, и я увидел, что это письмо от Хьюго некоему Максу Тиволи.

— Не понимаю, — повторил я.

— Эсгар, объяснись.

— Кажется, это знакомый твоей мамы? Видимо, вещи принадлежат ей.

— Ничего подобного.

— Может, у Бэнкрофта? Да, припоминаю…

— Эсгар, ты лжешь. Объяснись.

Во время болезни мы сами не свои. Мы функционируем на самом примитивном уровне, уродливы, жалки, все наше привычное и столь естественное обаяние сходит на нет, мы становимся похожими либо на детей, с ревом требующих воды, либо на родителей, бормочущих молитвы в свой предсмертный час. Слишком утомленные, чтобы поддерживать хрупкую фальшивую личину, мы сбрасываем маску, словно скорлупу, и на глазах у окружающих превращаемся в унылых страдальцев, какими зачастую бываем в домашнем кругу. Иначе говоря, мы становимся самими собой. Болезнь всегда делает меня медлительным и слабым, лишь по этой причине я не стал изобретать достоверное оправдание. Элис хоть и подозревала меня, да совершенно точно не догадывалась об истине, но я ей все рассказал. В третий раз я нарушил Правило. Мягко, осторожно, словно жена была коброй, изготовившейся к броску, не своим голосом, однако с облегчением и сожалением, с привкусом тошноты и ощущением головокружения я рассказал ей то, чего поклялся не рассказывать никогда — правду.

Элис, ты сидела на краешке кровати и смотрела на меня так, как никогда прежде за все годы нашего знакомства; полудети, полунезнакомцы, муж и жена. Ты смотрела на меня так, будто я для тебя что-то значил. Будто я был драгоценной вазой, которую ты неосмотрительно задела, и время замедлилось ровно настолько, чтобы ты увидела, как она неотвратимо летит на каменный пол. Будто ты, хотя и слишком поздно, наконец захотела спасти меня. «О нет», — сказала ты. Кажется, я заплакал — я был безутешен, болен и надломлен, однако помню тебя, всю в белом, целующую меня со словами «О нет», и твои глаза с крохотным страдающим Максом в каждом. Следующие твои слова словно лишили меня кожи.

— О нет. Ты просто бредишь.

Меня стошнило, и я не смог помешать тебе выйти из комнаты. Я опустился на четвереньки, и меня вырвало прямо на письмо Хьюго. Желчь покрыла мое имя. Прибежавшая сиделка отвела меня к постели, а я не мог выговорить ни слова, поскольку в рот мне запихнули таблетку. Я видел твою бледную спину, удалявшуюся по коридору, закрытое руками лицо. Сиделка захлопнула дверь.

Я проснулся, боясь обнаружить себя в разгаре беседы. За окном начинало темнеть, занавески были отдернуты. На соседней кровати лежала Элис, одетая в фиолетовое плиссированное платье с пышным воротничком из вуали, на животе покоились перчатки, словно моя жена выходила на улицу. На покрывале виднелись пальто и шляпка. На столике стояли два бокала виски, оба почти пустые; очевидно, я тоже выпил. Я кашлянул, и Элис заговорила: