Андрей Рубанов - Жизнь удалась

В следующей игре он отстоял на ноль, взял буллит, заработал две минуты штрафа за грубую игру и уважение мастеров.

А все равно – лучше всего ему стоялось и игралось тогда, в детстве. В валенках и телогрейке, на речке.

Отдайте мне мою телогрейку, и валенки, и первую клюшку, тысячу раз обмотанную синей, лопающейся на морозе изолентой. Отдайте детство, и ощущение первой победы, и первый вкус соленой крови.

Не отдадут, не вернут. Все забрано, все отдано без остатка.

Помолчав и загнав обратно в углы памяти картинки хоккейного детства – кажется, ставшие за тридцать с лишним лет еще более яркими, – Никитин тихо сказал:

– Жалко его.

– Кого? Матвея? – Кактус сощурил глаз. – Ты лучше себя пожалей. Не хочешь себя – тогда меня. Кактуса… Я Матвея жалеть не собираюсь. Я его никогда не любил.

– Знаю.

– Не то чтоб не любил, неправильное слово… Не понимал. Ни его самого, ни того, как у него так ловко жить получалось. Здоровый, богатый, жена красавица. Шикарный бизнес. Машина за семьдесят тысяч… Не буду я его жалеть. Я, знаешь, хорошо запомнил один момент. Примечательный случай. Характерный. Давно дело было. В девяносто восьмом. Помнишь, дефолт был? Когда в течение трех дней деньги в пять раз обесценились?

Никитин утвердительно помычал.

Процесс бритья не доставлял Кактусу никаких хлопот. Любые действия, так или иначе связанные с прикосновением остро отточенного металла к человеческой плоти, производились им ловко, без единого лишнего движения.

– Приехал я к Матвею, – говорил он, удаляя бритвой твердую пегую щетину с намыленного подбородка своего бывшего босса. – В офис приехал. Я любил к нему в офис приезжать. Нарядно, уютно. Респектабельно. Картиночки на стенах. Захожу – а он сидит себе и журнал читает. Коньячку рюмочка, пиджачок, галстучек. Креслице кожаное. А главное – сам такой спокойный, такой, бля, позитивный весь… Как же ты жить теперь будешь, спрашиваю я. Ты же импортер! Первым под удар попал! Твое вино в пять раз подорожало, кто его будет покупать? А он улыбается и говорит: «И не такое видали». В Москве – полный ступор, все ходят как в воду опущенные, все всем резко задолжали, вдоль дорог рекламные щиты висят с одним словом: «Прорвемся». А этому нашему винному королю – все божья роса. Сытый, стабильный, чисто выбритый… Вот за что он мне никогда не нравился. За спокойствие свое. Слоновье. За то, что никогда не нервничал ни по какому поводу. Другой бы истерику закатил, сидел бы бледный, волосы дыбом. Или наоборот – дверь на ключ, сам домой – и в запой на неделю. А этот…

– Ну и молодец он, значит, – резко, но тихо произнес Никитин. – Знал, как неприятности переживать…

– Не знал! – Кактус повысил голос (что это он так покраснел, подумал Никитин; больная тема, что ли?). – Это у него само получалось! Само, понимаешь? Дар от Бога. Нервы крепкие. Мне б такие нервы – я б, знаешь…

– Что ты бы? Что бы ты тогда сделал?

Кактус яростно выдохнул:

– Ты прав. Ничего бы не сделал. Могу сказать почему. Потому что я – Кирюха Кактус! У меня ноги кривые, глаза слепые, сам – метр с кепкой! Чтоб копейку на хлеб добыть, я людей резал! Сам все знаешь! Я пять раз под следствием был! Денег вечно нет, покоя нет… жизни – нет! А этот – вагон винища пригонит, продаст тихо-тихо, в свою козырную тачку сядет, галстучек поправит – и к жене. С полными карманами…

Нервы у него в порядке, подумал Никитин. Нормальные нервы. Получше, чем у многих. Сам весь красный от злости, а бритвой ведет, как хирург. Нервы тут ни при чем.

– А его жена? – продолжал Кактус. – Такую жену иметь – опасно для жизни!

– Ты что, знаком с его женой?

– Не то что знаком, но – типа «был представлен». Опять же в офисе. Ты, Иван, когда-нибудь видел реально гладкую женщину? Не содержанку дорогостоящую, не рублевскую дуру, обклеенную стразами, а такую женщину, у которой каждый квадратный сантиметр тела – произведение искусства? Мерцает и отсвечивает? Где всё со всем в охуенной гармонии? Где ногти на ногах в цвет глаз покрашены, а машина подобрана в тон сумочке? Там, Иван, такое… Там сразу видно, что в каждую пуговку столько идей вложено, столько энергии и денег, что страшно становится…

– Ее тебе тоже не жалко?

– Ее? Ее мне меньше всех жалко. Я вообще женщин жалеть не склонен. Современные бабы – они как бандиты. Всегда при своих остаются. Или в нуле, или в плюсе. Тем более здесь, в Москве. Тем более сейчас… Они теперь все очень сильные. Хитрые. Быстро адаптируются. И жена Матвея – теперь уже, сам понимаешь, вдова – как раз такая. Она быстро себе другого найдет.