Владимир Кунин - Мика и Альфред

Саперы осматривают дверной проем бывшей Микиной камеры, вырванную и выгнутую решетку из разрушенного окна под потолком…

– Не, – говорит один сапер. – Это не взрыв. Может, удар или еще чего… А только не взрыв.

Начальства понаехало видимо-невидимо. И партийного, и милицейского, и другого – в штатском…

– Что же это за «удар» может быть такой, чтобы чуть полэтажа не снесло?! – кипятится один в кожаном реглане. – Взрыв, конечно!

– Был бы взрыв – кислятиной бы пахло, – устало возражает ему командир саперов. – Следы обгорелости, оплавленности, другой рисунок разрыва металла…

– Может, когда в тридцать шестом строили – тогда и заложили? А оно сейчас сработало! – говорит другой начальник в драповом пальто с серым каракулевым воротником.

Всем очень нравится эта идея. Она начисто исключает другие рассуждения на эту тему.

– Очень правильно говорит товарищ Карсакпаев! – подхватывает один в штатском. – Тогда врагов народа было больше, чем честных и преданных людей!… Очень правильная мысль, товарищи…

В другой камере-одиночке – с целыми дверями и распахнутым для свежего воздуха окном с внешней решеткой – пьют горячий чай из алюминиевых кружек начальник уголовного розыска Петр Алексеевич и закутанный в ветхое тюремное одеяло Мика…

Со стороны коридора изолятора у дверей Микиной камеры стоят два надзирателя.

Подошел к дверям камеры товарищ Карсакпаев в сером каракуле:

– Ну-ка, откройте. Посмотрим на этого щенка.

– Не приказано, – говорит один надзиратель.

– Допрос идет, – добавляет второй, не двигаясь с места. Очень это не нравится товарищу Карсакпаеву.

– Ну-ну, – говорит он и уходит.

… В камере Мика держит кружку двумя руками. Чтобы не жгло руки, обернул кружку обрывком грязного полотенца.

Начальник Петр Алексеевич пододвигает к Мике поближе колотый кусковой сахар, который принес Мике из дому, и сокрушенно говорит:

– Напрасно я тогда от тебя ушел… Хотел не мешать твоему горю, А видишь, как вышло… Надо было мне остаться с тобой. Когда живой человек рядом – всегда легче…

Сидит закутавшийся в одеяло обессиленный Мика, держит в обрывке полотенца большую алюминиевую кружку, руки дрожат, по лицу текут слезы…

Мика их не стесняется перед посторонним человеком. Даже не вытирает. Спокойно говорит начальнику:

– Нет. Это хорошо, что вас не было, граж… Петр Алексеевич. Не дай Бог, вас бы зацепило…

– Ты сахар-то кушай, Михаил. Тебе сейчас нужно сил поднабраться. Тебе еще жить и жить!… Ешь сахар.

– Спасибо. Петр Алексеевич, можно я эту газету себе заберу?

– Конечно.

– И еще… Там, в «Доме Советов», в камере хранения отец оставлял свои вещи, когда уезжал на фронт. Вот эту фотографию они взяли именно оттуда, из папиного чемодана.

Мика показал на газетное фото, снятое в шестнадцатом году.

– Но там были и еще снимки. Других летчиков, мамины… Мне ничего не нужно. Только фотографии. Заберите их, пожалуйста. И из газеты пусть вернут. Зачем она им теперь? Еще в чемодане – старое папино удостоверение шеф-пилота… Оно по-французски «Брево» называется. Там на пяти языках все написано… Вы сами увидите. А когда я выйду на волю…

– Понял. – Петр Алексеевич что-то записал в небольшую книжечку. – Все разыщу и сохраню для тебя… Кушай, кушай сахар. Не стесняйся. Он тебе сейчас – во как необходим!…

– Спасибо. Я кушаю.

Петр Алексеевич аккуратно скосил глаза на закрытую дверь камеры, подвинулся поближе к Мике и совсем негромко сказал:

– А теперь слушай меня внимательно. Если тебя кто-нибудь начнет спрашивать, как ты уцелел во время того, что произошло в той камере, скажи, что в эту секунду ты был под нарами. Дескать, охнарик завалился туда и ты полез его искать… Или карандаш, к примеру. Понял?

– Слушай, Мишка!… Я чего спросить-то тебя хотел!… Совсем из башки выскочило. Ну надо же!… Вот когда у тебя в той камере чегой-то там рвануло так, что двери вышибло и решетку из окна вырвало, как тебя-то Господь уберег? Я понимаю – Бог не фрайер, Бог хороших людей в обиду не дает, но ведь, поглядите, Виктор Иванович, на Мишке-то нашем – ни царапинки!…

– А правда, Михаил… Полкамеры – вдребезги, а ты, говорят, как лежал на нарах, так и нашли тебя в том же положении целехоньким… Ты-то что думаешь по этому поводу?

… Эти двое в гражданском – одному лет двадцать семь, второму за сороковник – уже полтора часа играли достаточно примитивно выстроенный, не очень слаженный, но хорошо накатанный спектакль. Куда Мика был вовлечен и в качестве обязательного зрителя, и невольного участника этого спектакля, которому время от времени отводилась главная роль.