Владимир Кунин - Мика и Альфред

Маратик выскочил из-под падающего на него УЖЕ МЕРТВОГО Генки и страшным, животным голосом завыл на все этажи спящего «Алатау».

Больше Мика Поляков никогда не переступал порога бывшего кинотеатра.

Он перетащил свои немудрящие пожитки в пристроечку при глинобитном складском рыночном помещении, куда обычно приезжие торговцы сгружали свой товар, а уже оттуда небольшими частями волокли его на прилавки.

Базарные власти на это закрыли глаза – не надо нанимать сторожа. Квартальный уполномоченный рассудил тоже мудро: пусть уж лучше этот Мишка будет всегда у него под руками. Случись чего – не объявлять же его во всесоюзный розыск?! А так он все время на глазах – то разгружает машины с дальними номерами, то помогает приезжим товар к прилавкам перетаскивать. И рисует классно! Недавно его – младшего лейтенанта милиции – нарисовал, ну просто вылитый!…

Через дней пять после «новоселья» заглянул к Мике вернувшийся «с гастролей» Лаврик.

– Уважаю, – сказал. – Давай работать вместе?

– Нет, Лаврик, – ответил Мика. – Спасибо, но скоро должен вернуться отец, я же тебе говорил… Хочешь, я тебя порисую?

– Не, Мишаня! Накося, выкуси… – рассмеялся Лаврик. – Мне светиться незачем. Что я – фрайер? Я – вор. Мне свою личность лишний раз предъявлять без надобности. Слушай, чего расскажу…

… Генку Оноприенко похоронили где-то за городом. Так «уголовка» распорядилась.

Маратик Семенов остался наполовину живым. Одна сторона Маратика – мертвая. Не двигаются ни рука, ни нога, ни рожа с этой стороны! Ссытся и гадит под себя. Говорить не может и, как заявили врачи, уже никогда и не будет. Может только мычать или орать благим матом. Но тогда его скрючивает…

Пока лежит в психушке. Однако, видать, скоро сдохнет. Так что с этим все в порядке.

Нехорошо только то, что мусора до сих пор считают, будто Мишка тоже с ними был завязан…

Насчет писателевых шмоток из гостиницы «Дом Советов». Барыга волонулся и вернул потерпевшему портки и жилетку от желтого костюма. Никто не брал такого цвета…

А «лепень», ну «пиджак» по-вашему, ушел сразу же, вместе с остальным писательским барахлом. Хорошее шматье всегда в цене!

Да, и еще: консервы этого писателя-долбоеба, который первый на Мишку настучал, нашли. Банок сто! Зарыты были под забором, как он, Лаврик, и предполагал тогда ночью в камере.

– Теперь я за него спокоен, – усмехнулся Мика и вспомнил холеную физиономию Алексея Николаевича Ольшевского.

– Ничего не хочешь сказать мне? – осторожно спросил Лаврик.

– Да нет… Вроде бы и нечего.

– Уважаю! – Лаврик как-то странно оглядел Мику с головы до ног, словно не верил тому, что видит. – Больше скажу – ни в жисть не подумал бы… Железный пацан ты, Мишка. Кент что надо!

– Хочешь яблоко? – И Мишка протянул Лаврику спелый розовощекий апорт.

Наконец с фронта на пару дней вернулся в Алма-Ату Сергей Аркадьевич Поляков. В военной форме капитана, с усами!

Сдал отснятый фронтовыми кинооператорами материал в отдел обработки пленки и помчался разыскивать Мику.

Очень Сергей Аркадьевич был встревожен всем, что ему рассказали про Мику – и вор он будто бы неуловимый, и сколько бы его ни арестовывали, все равно выпускать приходится. Такой профессионал стал в этом ужасном для интеллигентного мальчика деле!…

Сергей Аркадьевич бросился в звукоцех. Слава Богу, это было единственное место, где о Мике говорили хорошо и с жалостью. Не верили ничему, считали, что по отношению к Мике была совершена вопиющая несправедливость. И посоветовали Сергею Аркадьевичу поискать Мику на базаре – кто-то видел, как он сегодня помогал разгружать там какой-то фургон.

Сергей Аркадьевич побежал на базар. Но было уже поздно – солнце садилось в степь, а с гор на рынок наползали сумерки.

Пьяные инвалиды, в перезвоне медалей, вели толковище на пустынных рыночных столах, пили «Яблочное крепленое», матерились, старались перекричать друг друга, чтобы суметь рассказать про «себя» на войне, про «свое» ранение, про «свой» госпиталь, про всех «своих» баб и «своих» командиров!…

Редкие припозднившиеся продавцы уже убирали остатки своего товара, покидали рынок, опасливо обходя взвинченную «Яблочным крепленым» и своей безнаказанностью инвалидскую компанию. Ибо обычно после короткой истерики и крика «Я за тебя, суку, кровь проливал, а ты…» следовал взмах костылем и… Не было силы, способной противостоять такой грозной, изувеченной, нетрезвой и ни черта не боящейся шобле!