Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)

К двум часам танцпол украсили ухоженные и эффектно одетые “голубые”, их кафе “Ежики” уже закрылось. Было забавно смотреть, как они братски сошлись и весело забавляются с бывшими воинами-афганцами, отмечавшими какой-то свой праздник.

— Слушай, а ты, бля, классный! — пожилой уже воин хлопал по шее стриженого ушастого парня. — Бля, а че ты такой классный?!

В семь утра, пока Лорка и Герман спали, я тихо выкатил наверх мопед, который мы взяли напрокат. Мчал по пустынной крымской дороге, читал надписи, сделанные мелом на скалах и орал. Приехал в Кацивели, спустился к набережной и пошел в сторону Фороса, мимо гигантских руин недостроенного и брошенного правительственного санатория. Добрался до самого конца, до каменного хаоса, как бы до края земли. Мне очень нравилось, как устроен спуск к морю: из самой глубины воды выходила мощная железобетонная плита, над ней, широкой ступенью, следующая, потом еще, почти до самых скал и дальше бетон высоко вздымался выгнувшейся волной к дороге. Плиты выбелены и обточены волнами, как кость.

Я разделся догола, посидел на теплом камне и скользнул в прохладную воду. Раздвигал ноги и руки в этой едва ощутимой восхитительно жидкой и нежной субстанции, и хотелось разъять себя, слиться в шелковисто-целлофановых объятиях с этой вечно ускользающей стихией. Я заплакал от неизбывного восхищения красотой мира, от невысказанной любви, нежности и благодарности своему создателю. Нахлебался воды, барахтался, кашлял и плакал.

Потом стоял на самой оконечности этой державной, римско-германской плиты и словно зачарованный смотрел на ровную, серую морскую рябь, мощно уходящую вдаль. Ветер сушил тело, шевелил волосы. Тихо хлюпала вода в подмышках камней”.

Радик словно прощался с миром. Вчера свой прощальный привет передал туман, такой густой, что кажется, будто что-то со зрением, хочется сощуриться. Провода тянутся от крыши и теряются в тумане, на них конденсируются капли. Островок выступа, на котором завис кусок дома с балконом… и дико, что где-то там, в небытии, поют соловьи и кричит петух в другом конце городка… вдруг, словно гигантская, летучая мышь, проступает из тумана чайка и мечется, барахтаясь и захлебываясь.

А вечером, целый час, наверное, наблюдали с Германом, как спариваются тигровые улитки, с грацией и гипнотической красотой разворачивались перед ними их волшебные тела.

— Моля! Моля! — кричал Герман. — Пупа, пупа!

Но купаться боялся, вода была все-таки холодной для него. Радик с Лоркой заносили его в море и окунали. Грудная клетка испуганно вздыбливалась, весь воздух, находившийся в ней, в клокочущем восторженном вопле рвался и застревал в горле, и малыш выпрыгивал из моря и из самого себя.

Радик относил его под навес, Герман не мог топать босыми ступнями по гальке. Малыш стоял, словно в серебряной дымке, Радик видел, как “дышит” нежная перепонка груди в районе его сердчишки. Мокрые волосенки, мокрое блестящее тельце, красные “взрослые” плавки, водяной пистолетик в руке, с которым никогда не расставался.

После обеда пришли дети из санатория. Радик исподтишка пулял в них из водного пистолета. Они разоблачили Радика и, весело галдя, гонялись за ним, перестреливались. А когда Радик устал, обступили его, прося показать, как это он так метко пускает водные струйки. Герман пробрался по стенке к Радику, стукал его по ноге своей ручонкой и дерзко смотрел на ребят, пытаясь вызвать их смех и одобрение. Он хотел показаться им за счет отца, зная, как тот любит его. У Радика сжалось сердце. “А-а, это папаша мой, — как бы говорил Герман. — Поэтому я могу так прикольно бить его по колену, поняли, пацаны?!”

Радик видел просыпающийся характер другого человека, отделяющегося от него в эту жизнь и в то же время единственного и бесконечно родного.

— О! Табити, табити! — завопил Герман.

Радик увидел микросхемки крабиков, боком, на цыпочках сыпанувших в море. Их было много, стоило только приглядеться.

Герман стоял в отдалении, притихший. Высоко в небе волглый звук самолета. И Радик не сразу соединил все это: звук самолета, замерший, зачарованно уставившийся в небо сын, его задумчивый, как у взрослого, взгляд.

Пришла подстриженная Лорка и принесла маску с трубкой. Нежно белела незагорелая полоска шеи.

— Вы чего такие?

— На самолеты любуемся с Германом.

— Такая парикмахерская классная, Радик. Парикмахерша говорит в окно: о, мою блондинку ведут. Я смотрю, а это колли. Ее стригли рядом со мной, так спокойно сидит себе.