Анастасия Ермакова - Из-за елки выйдет медведь

Не знаю названия этих цветов, они лиловые и простенькие, — но вечером, часов около пяти, они все обсажены белыми бабочками; бабочки непрестанно вспархивают, перелетают с цветка на цветок, меняясь местами; потом вдруг замирают, грациозно смыкая и размыкая нежные крылья.

Может быть, красота потому так ранима, что она слишком притягательна, и ею жадно любуешься, а когда любуешься, то втайне хочешь овладеть ею, покорить, запереть в какую-то ограниченную форму?.. А форма существования у красоты только одна — свобода. Она не терпит присвоения. Она сама по себе — как этот бабочковый куст, от которого мне абсолютно ничего не надо, кроме того, чтобы он просто был, существовал, излучал цвет и запах…

Кончается август, отцветает лето, уже больше месяца я не была у Ильи. Вчера он пришел сам, принес один из моих портретов. И спросил ужасную глупость: почему я больше не прихожу к нему?..

Разочароваться, чтобы вновь ощутить себя очарованной. Разувериться во всем, чтобы во все поверить. И тогда — суметь ухватить редкие полновесные моменты бытия: ощутить ту скорость, с которой я летела, сидя на неподвижном мотоцикле детства, когда папа и мама стояли справа и слева от меня, как ангелы, молодые и красивые ангелы, и держали руль; сыграть с бабушкой в старинное лото, где все пронумеровано и известны правила игры, но все равно ничего не понятно; познать близость мужчины, спящего в другой комнате; запомнить умоляющий взгляд Андрейки, обнимающего мои колени в полутемном коридоре, теплоту маленьких птиц, выпущенных с балкона тети Люси… Бескорыстная мозаика бытия. Драгоценная морока существования. Безделушки влюбчивой памяти.

Надо наконец решиться и сказать Андрейке, Кузьмичу и тете Люсе об уходе.

Отец Михаил, когда я сообщила ему о своем решении, сказал:

— Ты, конечно, права. Но им, я думаю, будет не хватать тебя. Просто сейчас ты еще не понимаешь, что эти люди стали почти родными… Впрочем, делай, как считаешь нужным.

— Но я же не могу всю жизнь быть для них нянькой?

— Конечно, нет. Хотя, возможно, это не так уж и плохо.

— Что?

— Быть для кого-то нянькой. Чувствовать свою необходимость.

— С точки зрения христианства?

— С точки зрения самого обыкновенного, одинокого и отнюдь не совершенного человека.

— Но я же их не бросаю. Я обязательно буду звонить, навещать их…

— Не будешь, — без упрека сказал он.

— Чего твой обормот-то приходил? — недовольно спрашивает бабушка.

— Картину подарил. Вот.

Она недоверчиво разглядывает портрет, качает головой.

— Краски-то извел… И не похожа совсем.

— Не похожа, — соглашаюсь. — Но, понимаешь, Илья меня увидел именно такой.

— Илья твой увидел дуру, которая с ним спать будет! Илья увидел… Все они видят одно и то же.

— Ну, бабуль…

— Что, бабуль! Что, бабуль! А чего ж ему еще надо от тебя? Ведь не жениться же надумал? Чего приходил-то?

— В гости звал.

— Опять?! Ну ни стыда у человека, ни совести. Не вздумай идти. Хватит, находилась. Зашла бы лучше к Олегу, проведала. И, кстати, Сашк, спроси у соседей, когда они ехать собираются, поговори насчет машины.

У соседей застолье. Отмечают закрытие сезона. Тридцатипятилетняя хохотушка-толстушка Ирина и ее громадный грозный муж Роман, уже изрядно поддатые, тут же усаживают меня за стол.

У них гость. Гость рыжеволос, улыбчив, с едва наметившимся брюшком. Он весело-удивленно глядит на меня и протягивает руку. Мы не виделись лет пятнадцать.

Вовка наливает мне водки.

Выпытывает про мою жизнь.

Рассказывает про свою: женат, дочка.

Пьет, курит.

Вспоминает детство, обнимает меня за талию.

Хочет, чтобы я немедленно пошла к нему.

Пьет, курит. Пьет, курит.

Говорит, что всегда любил меня.

Говорит, что любит и теперь.

Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит.

Кладет руку на мои колени.

Целует в шею.

Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит.

Его рвет.

Он засыпает на диване.

Ему снится детство: велосипеды, пруд, смолистые ели, тонкая,

влюбленная в него девчонка…

Я вспоминаю о бабушкиной просьбе.

— Слушай, Ром, довезете бабулю мою до Москвы? А то у нас куча банок, заготовок всяких…

— Да не вопрос! Сашка, ты че, нас не знаешь, что ли?..

Мне наливают снова и снова, я пью и пью. Мне хочется напиться. Чтобы ничего не помнить, ни о чем не жалеть. Чтобы запросто сказать Андрейке, Кузьмичу и тете Люсе, что я ухожу от них. Чтобы признаться себе в том, что все еще люблю Илью.

Мне наливают и наливают. Голоса постепенно отдаляются, становясь стеклянно-ломкими, и я натыкаюсь на них, как на стену. Меня внезапно поражает твердость и тяжесть рюмки в моей руке. Ее тяжело держать, я разжимаю пальцы, и она падает.