Виктория Лебедева - В ролях

Наутро она как ни в чем не бывало понесла Яхонтову овсяную кашу. Он есть отказался. Поднос царственным жестом отстранил и молча отвернулся к окну. Она стала подробно и сбивчиво объяснять про вчерашнее. Яхонтов сурово молчал, Любочка волновалась, от волнения рассказ ее все больше запутывался, а оскорбленный жених еще больше укреплялся в своих подозрениях. Как-то глупо все выходило.

Через два дня, не выдержав каменного этого молчания, Любочка попросилась пожить к Нине в театральное общежитие. С Ниной они вместе работали и немного дружили. Сначала Любочка думала, что Яхонтов пообижается да и приползет с покаянием. Но шли дни, недели, а от него – ни слуху ни духу. Она пыталась ему звонить, он бросал трубку. Ссора странным образом затягивалась – разрасталась, точно бензиновое пятно на воде.

Приближался Новый год. Яхонтов понемногу выздоровел и стал появляться в театре, но, встречая Любочку, смотрел мимо. Он завел себе щегольскую тросточку и ходил теперь, нарочито прихрамывая. Тросточка эта очень шла к его благородным сединам. А по театру шли смутные какие-то слухи, будто Любочка, воспользовавшись болезнью Яхонтова, устроила у него дома настоящий бордель, толпами водила мужиков и занималась всякими непотребствами, – нарочно громко, чтобы он слышал. Слухи эти были столь настойчивы, что даже Нина, с самого начала знавшая от Любочки все подробности происшествия, им верила. Не в том смысле, будто Любочка мужиков водила, нет. Просто она сомневалась, что у них с Васей в ту ночь ничего не было.

Странная это штука – слухи. Разгорятся, что твой «сыр-бор», из-за сосенки и пошли полыхать, сами себя питая. Бог весть сколько народу на этом пожаре погорело… Никто в целом городе не верил Любочке. Никто, кроме Бориса Семенцова.

Семенцов был умен. Семенцов был прямолинеен. Связав воедино три факта, а именно: разрыв Яхонтова с невестой, которую буквально на руках готов был носить (и доносился на свою голову, дурак старый), грязные слухи о Любочке, за три года ни в чем таком ни разу не замеченной, и странное охлаждение к Василию Крестовому, он сразу понял, откуда ветер дует. Семенцов вызвал к себе Васю и потихонечку все выспросил. Как он и подозревал, опять Аркадий напридумывал с три короба.

В тот же день, после актерского мастерства, выпустив из аудитории последнего студента, Семенцов решительно запер дверь изнутри на ключ.

– Чего это ты?.. – удивился было Яхонтов.

Но Семенцов не дал ему договорить. Подошел, схватил за полы модного двубортного пиджака и тряхнул со всей мочи.

– Что ж ты, паскуда, делаешь?!

– Я? Да ты что, Борис?.. Ну отпусти! – перепугался Яхонтов. Он даже не пытался высвободиться. Так и застыл – большой, ссутулившийся – и смотрел сверху вниз, и видел, как блестящая лысина Семенцова становится багровой от гнева.

– Что ж ты с девочкой делаешь, я тебя спрашиваю?! – опять тряхнул его Семенцов.

– Я… А что я? – залебезил Яхонтов. – Она изменила мне. Понимаешь, из-ме-ни-ла! При мне, пока я больной лежал. Из-за нее лежал, между прочим. Что ж я, теперь…

– Дурак ты! – Семенцов оттолкнул Яхонтова и брезгливо отряхнул руки. – Ты сам-то хоть понимаешь, что мелешь?! И на руки к тебе она, между прочим, не сама прыгнула. И, как ходила она за тобой, сам видел. А ты теперь по углам про нее гнусности болтать? Хорош!

– Ты… Вы… Вы ничего не понимаете! – Яхонтова захлестнула обида, и он даже перешел на «вы». – Да спросите хоть у Васи вашего любимого, коль скоро пришла охота вмешиваться в чужую жизнь!

Разумеется, он был не так глуп, чтобы не понимать – ошибся, во всем ошибся. У страха глаза велики. Но механизм завертелся, история слишком далеко зашла, и было теперь совершенно не до Любочки, самого себя обелить бы, избежать позора. Уж лучше жертвой измены, это все-таки по-мужски… Только не старым ревнивым дураком!

– Ну и дрянь же ты, Аркаша, – вздохнул Семенцов и пошел открывать. На том и кончилась дружба. В следующем году Семенцов набирал курс в одиночку.

Сразу после новогодних праздников Любочке дали комнату в общежитии драмтеатра – большую и светлую, в два окна. Она, правда, была на первом этаже, прямо около входа, но все-таки это было лучше, чем приживалкой у Нины на раскладушке. Знать об этом Любочка не могла, но комнатой была она обязана Борису Семенцову, который посчитал своим долгом помочь ей, чем только сможет.

Он же сделал все возможное, чтобы пресечь грязные сплетни, ходившие по театру. Конечно, совсем прекратить их было не в его власти, однако утишить расходившихся доброхотов удалось, и Любочку оставили в покое. Во всяком случае, в глаза ей сальности говорить теперь побаивались.