Иосип Новакович - День дурака

Старая женщина начала причитать:

– Бедный Иван. Такой молодой и умер от сердечного приступа!

– Я думаю, это был инсульт, – сказала Сельма.

Сельма побежала на почту – старинное здание, покрашенное в желто-оранжевые тона, цвета почившей в бозе империи Габсбургов, – и разослала телеграммы с шокирующим известием.

Сельма и ее мать занялись подготовкой: выбирали рубашку, в которой похоронить Ивана, ботинки, и поскольку у него не оказалось черных, то мать предложила купить ему новую пару. Сельма не хотела зря тратить деньги, поэтому она покрасила старые коричневые ботинки мужа черной масляной краской, которую взяла у дочки. Краска долго не хотела сохнуть.

Потом они перевернули Ивана и обмыли его тело водой и спиртом. С трудом засунули его негнущиеся ноги в самое лучшее белье, а потом надели на усопшего лучший воскресный костюм, словно он собирался на очень важное собеседование. Слезы падали из глаз Сельмы и катились по ее щекам. Теща вздыхала и бормотала себе под нос, как тяжело жить и как неприятно умирать.

Иван надеялся, что доктор заметит его поверхностное дыхание и услышит редкое сердцебиение. Его взгляд застыл на голубом потолке, и Иван не мог перевести его на что-то другое. Голубой цвет пульсировал флуоресцентными концентрическими кругами, меняясь в диапазоне от желтого до светло-фиолетового.

Когда вошел доктор, Иван отчаянно пытался пошевелиться, дышать глубже, заставить сердце биться быстрее и сильнее. Прикосновение руки доктора успокоило Ивана, и еще больше он успокоился, когда Рожич дотронулся до его лба. Теплое и отеческое прикосновение словно говорило, что он в хороших и крепких руках.

Гладкая металлическая поверхность стетоскопа на груди Ивана щекотала его, и он мысленно разразился смехом, но кожа даже не дрогнула, и ни один мускул не шелохнулся. И хотя он изо всех сил напряг свой мозг, чтобы заставить себя пошевелить языком или крикнуть, мышцы отказывались сокращаться. Может, у меня действительно инсульт?

Смутные круги на потолке продолжали пульсировать, и их засасывала расползающаяся тьма. Внезапно сквозь голубую дымку перед ним возникло лицо доктора: крупный небритый подбородок, налитые кровью глаза, красный нос с тонкими фиолетовыми трещинками лопнувших капилляров, которые извивались вокруг сальных желез с крошечной черной точкой наверху. В безучастном взгляде доктора сквозила скорее рассеянность, а не объективность, которую он наверняка хотел продемонстрировать.

Он только притворяется, что смотрит мне в глаза! Он просто ждет подходящего момента, чтобы «успокоить» Сельму!

Заявление доктора «Он умер» эхом звучало в голове Ивана, словно его череп был длинным коридором с хорошей акустикой, сделав из утверждения восклицание и растянув слова: «Он умер! Оооооооооонуууууууууумееееееееррррр, умммер оннн, умееер». Иван мог из этого эха составлять разные варианты фразы: «он умер, умер он, умер, умер». Вот только вопрос никак не получался: «Он умер?» Насмешливое «оооооон» доминировало, превращаясь в пронзительный стон. Мозг Ивана превратился в радиоприемное устройство со сломанным громкоговорителем, он словно получал какое-то послание из другой галактики – галактики СМЕРТИ. И через отзвуки слов Иван слышал, как Сельма и доктор задыхаются от страсти. Он был вне себя от ревности. Да как она посмела – рядом со смертным ложем! Но когда Сельма отказалась от дальнейших поползновений доктора, Иван смягчился. В конце концов, пусть делают что хотят, кому какое дело?

Сельма подвела к нему Таню.

– Папочка спит, и он не проснется, – сказала Сельма.

Таня подняла крик.

Иван был счастлив. «Дочка любит меня! Кто бы мог подумать?!»

Но его восторг угас, когда он против своей воли решил, что она кричит от страха, а не потому, что потеряла его. Всю ужасающую реальность смерти ощущаешь, когда умирает кто-то из близких, не обязательно кто-то, кого ты любишь, а просто человек, к которому привык как к части своей жизни. И когда часть твоей жизни исчезает, превращаясь в ничто, то чувствуешь, что вся твоя жизнь да и ты сам тоже исчезнешь когда-нибудь, растворившись в небытии. Так что Таня, возможно, плакала, жалея себя.

А Сельма тоже зарыдала, приговаривая:

– Ах, Иван, Иван, почему ты нас оставляешь?

А может, я и не прав, подумал Иван. Возможно, им действительно жаль меня. Они уверены, что я умер. А что, если я и правда умер? Может, это и есть смерть – сначала все ощущаешь и можешь мыслить, а потом разлагаешься. Какие у меня есть доказательства того, что я жив? При этой мысли Иван запаниковал, хотя его тело и сохранило невозмутимость.