Евгений Лукин - День Дурака

С каждым новым ремонтом крохотный бар местного Дома литераторов становился всё непригляднее, обретая помаленьку черты заурядной забегаловки. Повылиняла былая роскошь: исчезли зеркала с потолка, взамен панелей из тёмного дерева стены обметал бледный пластик, незыблемые кожаные диваны уступили место подозрительным по прочности трубчатым стульям. Впрочем, на отчётных собраниях очередная перелицовка неизменно ставилась в заслугу правлению, причём особо подчёркивалось, что бар стал выглядеть гораздо современнее.

В чём-то это соответствовало истине. В конце концов пенсионер, шарящий по мусорным бакам, тоже, как ни крути, примета нашего времени.

Кажется, богадельня доживала последние годы. Когда-то владевшие нераздельно первым этажом, а ныне ютящиеся в двух кабинетах, писатели держались за пресловутый бар, как белые за Перекоп. Сдача его буржуинам означала бы гибель культуры в целом. Ходили, правда, слухи, что власти вот-вот утратят остатки совести и взвинтят арендную плату. На лакомые квадратные метры в самом центре города охотников было более чем достаточно. Какое бы вышло казино!

А пока что бывшие проводники идей и властители дум заглядывали сюда на сиротливо съёжившийся огонёк, пили дешёвую водку, ругали размножившееся низкопробное чтиво и тосковали вслух по незабвенным временам, когда человек человеку был ещё товарищем, а не господином.

Отдали Родине жизнь без остатка. Ни слова для себя, всё для народа. И таких людей бросить на произвол судьбы! Подобный поступок можно было бы назвать свинским, умей государство совершать иные поступки.

– М-мерзавец! – с негодованием выговорил прозаик областного масштаба Арсений Сторицын, швырнув газету на стол. – И мы ещё за него голосовали! – Залпом допил остывший кофе и уничтожающе покосился на равнодушного Мстишу Оборышева. – А всё ты!.. – сварливо попрекнул он сотрапезника.

– Всё я… – безропотно согласился тот.

– Ты и твоя телебанда! – поддал жару Сторицын.

– Телебанда – это такой африканский танец, – меланхолично отозвался Оборышев. Подумал – и добавил: – А может, латиноамериканский…

Народное выражение «сидит, как нагорелая свеча» с поразительной точностью соответствовало облику Мстислава Оборышева. Начать с того, что в профиль черты его и впрямь напоминали вислую гроздь застывших восковых струек. Да и анфас тоже. Словно бы лицо совсем уже изготовилось стечь в рюмку, над которой его обладатель горбился без малого четверть часа, но затвердело на полдороге. Последним очевидно схватился длинный каплевидный нос.

Физия неизменно кислая, однако это была особенная кислота, скорее свойственная уксусной эссенции, нежели тронувшемуся молоку. Даже когда Мстиша молчал, мнилось, будто мысли его так же едки и внезапны, как суждения вслух. Писателем Оборышев не был, хотя, говорят, тайком что-то кропал. Всю жизнь проработал на телевидении. Карьеры не сделал. В ханжескую советскую эпоху явный цинизм, пусть даже и тихий, начальством не одобрялся, а когда времена сменились, то быстро превзошли в цинизме самого Мстишу, так что взойти по головам на вершину жизни в бурные девяностые ему, как ни странно, помешало ханжество, стыдливо называемое порядочностью.

– А уж врали-то, врали! – не унимался Арсений. – Такого нам из него ангела изобразили перед выборами…

– Почему врали? – благостно осведомился Оборышев. Безумное праздничное утро кончилось, и теперь он отдыхал от трудов праведных.

– Это ты меня спрашиваешь, почему? – взвился заводной Сторицын. – И на храм-то он пожертвовал!..

– Пожертвовал…

– И набережную озеленил!..

– Озеленил…

– И дороги в порядок привёл!..

– Привёл…

– Та-ак… – опасно откидываясь на спинку хлипкого металлического стула, зловеще протянул Арсений. – А теперь, значит, выясняется: и взятки-то он берёт!..

– Берёт…

– И с криминалитетом якшается!..

– А как же…

– Нет, я так не могу! – взревел член Союза писателей, оборачиваясь к стойке. – Леночка, будь добра, налей и мне сто грамм!

Действительно, беседовать с Мстишей… Чёрт, придумают же имечко – даже и не выговоришь! Так вот, беседовать с Мстишей на патетические темы было всегда крайне затруднительно, особенно если он поднимал на тебя исполненные сожаления глаза – и делалось вдруг неловко.