Андрей Тургенев - Месяц Аркашон

Хэнди исполняет «Турецкий марш». Что-то надоел мне этот марш. Надо сменить пластинку. В трубке Алька. Голос глухой, как из бочки. «Ты где?» — спрашиваю я. «На вокзале». «На каком вокзале?» «На каком… На железнодорожном. В городе Аркашоне». Алькин стиль. «Вот я, вся такая, здеся, приехал». А если бы меня не было в Аркашоне? Выполнил задание и сменил дислокацию. А если я занят и не могу (или не хочу) ее видеть? Вопросы повисают в воздухе и тают колечками дыма. Альке их задавать бессмысленно. Она только плечами пожмет. Результат налицо: дислокации я не сменил, видеть Альку могу и хочу. Она сидит на перронной скамейке, пьет колу из жестянки. Быстрыми воробьиными глотками. После каждого глотка опускает банку к коленям и тут же вновь поднимает к губам. Я видел этот жест миллион тысяч раз. Раздражение, которое я накачал в себе, пружинисто отмахав 622 шага от виллы до станции, рассеялось вслед за дымом и вопросительными знаками. Алька замызгана, как младший школьник, удивший в луже мальков. Волосы свисают грустными ниточками, под глазами — глубокие тени. С общим туристическо-подростковым видом (джинсы, рюкзак, ветровка) дисгармонируют крокодильи туфли с острыми носками на высоких каблуках.

— Хочешь выпить? — спрашиваю я вместо приветствия. Во фляжке у меня плещется вискарь.

— Глоток…

— Хочешь в душ?

— А то!

До аккомодации шагов четыреста, но надо пройти мимо окон библиотеки мэрии, где обитают Фиолетовые Букли, мимо аптеки, где ждет принца нимфа, втюхавшая мне безмазовую синюю таблетку, и я почему-то не хочу, чтобы они видели сейчас Альку. Мы садимся в такси, заезжаем в аккомодацию, едем в отель, и я больше ни о чем Альку не спрашиваю. Только показываю ей из окна памятник Устрице. Надо же, смех смехом, а памятник и впрямь сразу стал достопримечательностью.

— Похоже на пельмень, — говорит Алька.

— Ван-тан?

— Нет, на русский пельмень.

Отель я выбрал недорогой; к каким, собственно, мы с Алькой и привыкли. Душ не в отдельном помещении, а прямо в спальне — два кубометра в углу, отгороженные полупрозрачными створками. Алька сбрасывает одежду смешной кучкой, напоминающей кошачьи какашки. Выражение лица у нее при этом такое, что, кажется, будь в номере камин, ворох накормил бы огонь. Есть женщины, которым раздеваться вредно: вылезая из блестящей обертки, они теряют сто десять процентов привлекательности. Собственно, таковы большинство моих заказчиц, но дело, конечно, не только в возрасте. С чумазой Алькой все наоборот. Нагота ей идет. Алька, может быть, слишком миниатюрна. Мяса, на мой вкус, маловато, но зато пропорции идеальны. Ребра под гладкой кожей выпирают уверенно и горделиво. Лобок неожиданно выбрит. Такого за Алькой не водилось, как и туфель на каблуках.

Я лежу на спине и смотрю на силуэт за пластмассовой створкой. Алька двигается преувеличенно быстро, словно пленка пущена на ускорении. Так поступают, когда хотят смыть не только банальную пыль трудов и дорог, но и душу, что ли, прополоскать. Боль смыть, стыд, обиду. Проститутка-дебютантка у Трюффо мылась с такой нечеловеческой скоростью, захлопнув дверь за первым клиентом. В таких ситуациях, наверное, кажется, что вода течет на тебя не тривиальной аш-два-о, а вместе со всеми своими архетипическими смыслами.

Омовение состоялось. Я лежу на спине. Алька забирается на меня. Мелко, как пьет, целует несколько раз в губы. Протягивает к моим губам задорный сосок. Грудь у Альки не больше теннисного мяча. Я беру ее в рот целиком. Алька дает мне вторую грудь. Колено ее нащупывает через брюки мою плоть. Все это тоже — большая новость. Алька была так же далека от искусства соблазнения, как я далек, скажем, от квантовой энергетики. «Раздень меня», — выдыхаю я и чувствую в своем голосе командирские нотки. Обычно я не говорю так с Алькой. Смущаюсь ее подчеркнутой независимости. Но Алька уже расстегивает пуговицы на рубашке, ремень… Сама вставляет в себя член, хотя обычно — по крайней мере, в моем случае — доверяет эту сладкую процедуру партнеру. Я кончаю почти мгновенно. Алька замирает, прильнув ко мне плотно, как лист бумаги к листу бумаги в закупоренной пачке. Лобок немножко колется. «Алька, у тебя новая прическа», — говорю я.

Алька машет рукой: «Не спрашивай». Хотя я и не спрашивал. Алька ползет к краю кровати, подбирает с пола пачку красного «Голуаза», прикуривает. Несколько секунд из всей Альки я вижу только зад сердечком. Я снова хочу. Грабастаю Альку, укладываю ее спиной на себя. Захожусь-задыхаюсь. Алька дает мне затянуться. На потолке — глупая люстра в форме свастики. Или паука. Сквозь окно виднеется вдалеке все та же башня Казино. Отсюда она больше похожа на фаллос.