Роберт Кормер - Шоколадная война

- Все в порядке, — сказал с отвращением тренер. — Покажешь себя завтра. Ровно в три или даже раньше ты начинаешь.

Втянув через ноздри воздух, чем-то напомнивший ему вкус кисло-сладкого яблока, он побоялся широко раскрыть рот. Даже малейшее движение грудной клетки отзывалось болью. Он шел куда-то за боковую линию. До его ушей долетали ругательства тренера в адрес других парней из его команды. И внезапно, он полюбил этот голос: «Покажешь себя завтра…»

Он тащился через поле в комнату, закрытую на время игры. Полуденное солнце било ему в глаза. Его колени были стерты, а тело внезапно начало гореть от притекшего к коже воздуха.

«Что я должен знать?» - иногда спрашивал он себя во время игры.

«Что?»

«Я тяну время».

«Мечтатель…»

«Это не мечта, это – правда».

Очередной глоток воздуха, и боль появилась снова – издалека, не сильно, словно сигнал радара утомления. Приступ: «Я здесь. Я – боль». По спине будто заскребли дикие кукурузные стебли. Что-то странное произошло с ним. Он понимал, что был растерзан обступившими его игроками, обманут и унижен до земли. Но он уцелел – пусть с разодранной спиной. «Ты хорошо закончил…», — подумал ли тренер, что он постарался выйти из игры? Иначе – он тянул время. Приступ перерастал в ощутимую боль, локализуемую теперь под ребром на правом боку. Он подумал о матери. Ее лечили. Затем она никого не узнавала: ни Джерри, ни его отца. Приятное возбуждение момента небытия прошло, и он застонал от боли. Это ему ничем не смогло помочь. Разве что он мог нарваться на стыд и позор. Это напомнило ему ослабшую память экстаза, мгновенно тающую после отрезвления, пришествия в себя.

Тошнота закипала в его желудке, обжигая и стремясь наружу.

«Эй…», — позвал он слабо. Никто его не услышал.

Он сумел добраться до помещения школы и войти внутрь. На лабораторном этаже в туалете он стоял на четвереньках. Его голова была чуть ли не в пасти унитаза, и дезинфицирующий аромат щипал его веки и ноздри. Тошнота прошла, и приступ боли спал. Сладостное облегчение расползлось по всему телу маленькими сырыми жучками.

И тогда, безо всякого предупреждения, его вырвало.

Оби был слишком нудным, и даже более чем. Он был отвратителен и утомителен. Усталость занимала его всегда. Он хотел спать и постоянно зевал. Больше всего он уставал от Арчи – от ублюдка, в отвержении которого Оби ненавидел его всеми своими кишками, например, в данную минуту лишь за то, что он был частью его скуки и усталости. С тетрадью и с заточенным карандашом в руке Оби взглянул на Арчи с раздирающим гневом. Он застал Арчи сидящим на трибуне. Ветер трепал его светлые волосы. Они сверкали на солнце, украшая его лицо и чуть ли не в полный голос выдавая его мысли о том, что Оби регулярно опаздывает. Арчи специально убивал время, задерживался, чтобы снова упрекнуть Оби в опоздании.

- Ты – породистый ублюдок, — наконец с пеной на губах выплеснулось из Оби, словно «Кока-Кола» из бутылки после встряхивания. — Тебе никто этого не говорил?

Арчи обернулся к нему с улыбкой божественного ребенка.

- Иисус, — раздраженно пробурчал Оби.

- Не ругайся, Оби, — съехидничал Арчи. — Ты скажешь это при всех.

- Посмотрим – кто, что и при ком скажет. Не знаю, как твои нервы могут воспринимать всю обедню этого утра.

- Обедня этого утра не расходует нервы. А вот когда слетишь с катушек, почувствуешь это всем своим телом, парень. А я лишь буду жевать вафли, продаваемые фунт за доллар в Ворчестере.

Оби с отвращением отвернулся.

- И когда ты говоришь «Иисус», ты имеешь в виду того, кто руководит тобой. А я вижу перед собой парня, шедшего по земле тридцать три года так же, как и кто-либо другой, но по схеме воображаемой каким-нибудь PR-котом. PR-человеческая общность, обстоятельства, которых не знаешь, Оби.

Оби не выбирал ответ. Он и не собирался спорить с Арчи, столь скорым на слова. Особенно, когда в его голосе начинала прослушиваться ниточка одного из его настроений – колючего, как куст шиповника. Он называл людей котами, словно хладнокровный убийца или упакованный качек, презирающий всех и вся, на ком меньше мяса, чем на нем, словно он самый главный в маленькой паршивой средней школе, такой, как «Тринити».

- Исчезни, Арчи, а то будет поздно, — сказал Оби, стараясь вести себя с ним более-менее естественно. — Я сжигаю дотла один из этих дней.

- Не ной, Оби. Конечно же, ты ненавидишь свою работу, на которую спешишь. Но ты не прислушиваешься к собственному подсознательному страху. Вероятно, тебе есть, куда с нее слинять. Может туда, где покупатели будут плевать тебе в рожу, или же вместо этого ты будешь пахать в субботу до ночи – вот к чему ты идешь. И ты снова будешь отмывать объедки от тарелок в вонючей столовке.