Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

— По последним сведениям, он жив и в действующей армии.

Вильгельм Ку-ку кивал и говорил, что нет ничего невозможного в том, чтобы кто-нибудь вышел живым и даже целым и невредимым из этой войны.

Однажды я спрятался под крыльцом и наелся предназначавшегося для свиней пойла, в котором плавали картофельные очистки и рыбьи головы, и получил за это от своей доброй матушки первую увесистую оплеуху (если бы дети в гетто, концентрационных лагерях и разбомбленных городах Европы получали столь же калорийную пищу, как эта баланда, они умирали бы гораздо более упитанными. Об этом матушка не подумала. А может, как раз наоборот, подумала). В тот день Вильгельм Ку-ку в который раз принес нам салаки, пощупал мебель, спросил, что нового слышно об отце, и мать радостно ответила:

— Сегодня он приедет домой в отпуск… — Она запнулась и вопросительно посмотрела на Вильгельма Ку-ку. — Он написал, что приедет сегодня… если будет жив… Вот мы и ждем его сегодня.

— Почему бы лейтенанту, такому здоровяку, не быть в живых? — сказал Вильгельм Ку-ку, поблагодарил за сигары, которые всучила ему бабушка Вера, и собрался уходить.

— Побыли бы еще, — сказала мать, провожая Ку-куша до дверей. — Приходите еще. — И когда рыбак ушел, устало сказала свекрови: — Глаза бы мои не глядели на эту ужасную мебель… Поди попробуй уберечь ее, когда в доме дети, а она везде на самом ходу. К тому же я уверена, что эта зеленая краска ядовита… В ней мышьяк, он поступает в наш организм, понемногу, малыми дозами, и мы все умрем тут у черта на куличках, и, как нарочно, умрем в тот день, когда кончится война, наступит мир и будет всеобщее ликование…

— Да ты что?! — всполошилась Вера. Ей вдруг почудилось, что она заметила у себя симптомы отравления. Ей стало дурно, она оперлась о зеленый комод но, совладав с собой, отпрянула в испуге. — Ты вправду так думаешь?.. Мне эта мебель тоже опротивела. Надо бы выставить ее на чердак, во двор или куда-нибудь еще, пусть наш рыбак заберет ее… Взамен же можно привезти из Хельсинки нашу темную дубовую…

— Она спятила, — сказал на это Беня, когда вернулся с прогулки. В руках у него была трость с красивым серебряным набалдашником, таким массивным, что им легко можно было раздробить человеку череп. — Тащить сюда мебель из Хельсинки, в разгар войны!

— Но эта отравлена… Ядовита, — настаивала Вера. — Ее надо немедленно вынести.

— Мы подозреваем, что в этой зеленой краске есть мышьяк, — уточнила мать.

— Конечно, в ней есть мышьяк, и яд наверняка уже пропитал обои, растекся по щелям в полу и проник в нас, — сказала Вера и села, с трудом дыша.

— Если так, то поздно что-либо предпринимать, — мрачно заметил Беня и, посадив меня к себе на колени, завернул мне веки и осмотрел глаза. — Так я и думал, — сказал он, обернувшись к женщинам, — поздно. Это видно прежде всего по глазам: интоксикация. У мальца зеленые глаза!

— Что такое?! — вскричали одновременно Вера и мать и бросились заглядывать мне в глаза, а заглянув, вспомнили, что глаза у меня всегда были зеленоватые. Рассердившись на Беню, Вера подошла к окну, села и, прижавшись к стеклу, стала сердито глядеть на улицу. Мать с облегчением уложила меня спать в соседней комнате. Она корила себя за то, что дала мне — и за дело! — оплеуху, и оставила дверь полуоткрытой, как я просил. Мне не спалось. Мы ждали возвращения отца.

Бабушка Вера ждала у окна. Она не отрываясь глядела на дорогу, на солнце, которое медленно погружалось в море между Финляндией и Швецией. Она ни о чем не думала и лишь напряженно ждала, напевая на идише песню, которую слышала в детстве не то от матери, не то от кого-то еще, а скорее всего, сочинила сама. Это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп, а у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Малах а-мовес, Ангел смерти…

Колыбельные бабушки Веры утешения не приносили и были полны горечи. От этих ее колыбельных, которые она напевала своим чистым, как флейта, голосом, у меня случались кошмары. Я не раз оплакивал трех волков-горемык, которые плохо кончили. Один был слепой, другой глухой, третий и слепой, и глухой, и в придачу хромой. Шли они по дороге, голодные, и никто их не жалел. И вот слепой и глухой решили съесть слепого-глухого-хромого, потому что ничего другого им не оставалось. Съели они его и пошли дальше, голодные. Затем глухой отъел зад у слепого и, голодный, пошел дальше. Ушел он недалеко: его настигла пуля охотника, поскольку он по глухоте не услышал выстрела, да и чутьем, надо полагать, оскудел…