Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

После того как я, долго шаря в темноте рукой по стене родительского дома в поисках выключателя, нащупал распятие, по всему моему телу в мгновение ока побежали мурашки, и колени мои задрожали. Несколько секунд спустя после того, как я услышал по радиоприемнику, висящему рядом с распятием, сообщение о катастрофе, я, совершенно разбитый, уставился на распятие. В первый момент я подумал, что висящий на кресте обращается именно ко мне и зачитывает мне сообщения о произошедших сегодня катастрофах. Я знал, что смогу побудить отца Аккерманна начать рассказывать, если приду к нему, когда он будет один, и начну перелистывать семейный альбом. Он рассказывал мне о брате своего отца, который некоторое время в качестве военного специалиста провел за границей, а затем, вернувшись домой, попал в сумасшедший дом. Говорят, что его отец, стоя у окна своей комнаты и глядя на то, как выносят гроб, громко засмеялся. Иногда он появлялся перед окнами моего дома и, чтобы обратить на себя внимание, бил камнем по водосточной трубе, а затем, не зайдя в дом, удалялся. Мертвое тело его отца, выставленное для прощания в Патернионе, из-за сильной летней жары стало быстро разлагаться, выделять трупные газы и раздуваться. Волосы его бороды торчали, словно иголки у ежа, а когда гроб стали на плечах сносить вниз по лестнице, трупная жижа, как выразился Аккерманн, потекла из гроба. Пока Аккерманн рассказывал, как его шестилетний мальчик носил из Патерниона почту для своего дедушки, за что тот часто давал ему кусок ситного с маслом и медом, по его задубевшей до черноты загорелой щеке катилась слеза. «Ешь, мой мальчик, ешь!» – должно быть, говорил ему дедушка. «Воистину есть Бог, и на пепелище ничего не вырастет, и не видать тебе счастья в жизни и гнить тебе заживо!» – так, по слухам, сказала в Никельсдорфе горничная крестьянину, который ее обрюхатил, а за несколько дней до рождения их ребенка смылся. Тот крестьянин и вправду, по словам Аккерманна, начал заживо гнить с пальцев ног. Он подчеркнул ногтем на фотографии, которую на фронте показывал своим товарищам, знамя со свастикой, висевшее у окна моего родительского дома. На жестяной крыше дома моих родителей и по сей день видна сделанная готическим шрифтом надпись: «Хайль Гитлер!» Восьмидесятилетний Аккерманн вздрогнул, увидев через открытую дверь платяного шкафа, стоящего в моей комнате, траурную черную сутану, которую я сторговал на Порта Портезе в Риме. С этого момента он никогда больше не заходил в мою комнату.

Вперед, вперед на веселую охоту, на зеленую пустошь. Светает, и это лучшее время. Птицы на деревьях проснулись ото сна и запели в полях свои утренние песни. В каринтийской горной деревне встретились молодой крестьянин и охотник, под зеленым плащом которого было спрятано его смертельное оружие. Он постоянно тянул за собой и кричал своей коричневой слепой собаке – охотничьей собачке Вальти – «К ноге! К ноге!» – когда она пыталась убежать в сторону. Напившийся изрядно охотник, не смущаясь присутствия в горной хижине еще одного охотника, сказал мне: «Приведи мне пять евреев, я их пришью и урою собственными руками!» Капли дождя стекали по блестящим бокам лани, которую я увидел, спускаясь к домику из горной деревни на огороженном забором поле, той лани, что несколько месяцев спустя хозяин гостиницы подал отдыхающим из Германии и Голландии. Ранним утром, когда охотник приехал в зеленый лес, с радостью увидел он прекрасную дичь. Серны, пара за парой лани и олени, прекрасная дичь издали идет сюда. Благородная охотничья жизнь веселит мою грудь, преследовать добычу – мне величайшее удовольствие. Мы заряжаем в ствол патроны с порохом и свинцом, мы живем прекрасно, в лесу мы свободны. Я знаю народ, что крадет животное у пастуха, съедает мясо, собирает кости животного и возвращает пастуху.

Отец сказал своему плачущему сыну, брат которого погиб на войне: «Он же погиб за свободу и Родину, чего же ты хочешь?» Когда же отец и сын неожиданно встретились в Дахау и отец начал плакать, сын утешал его, говоря: «Где отец, там и сын!»

Мать-нацистка, родив ребенка, закричала: «Уберите Иисуса из красного угла, мой ребенок не должен сразу же видеть жида». Но Господь заранее, еще когда ребенок был в утробе матери, позаботился о том, чтобы тот с первого дня своей жизни и до самой смерти не увидел бы еврея, поэтому, говорят, он и родился слепым.

Художник говорил: «Людей волновала судьба канареек и попугайчиков, оставшихся в их квартирах, птиц им было жалко, судьба депортированных евреев их не беспокоила».