Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

Под присмотром служителя шимпанзе отрывала билет посетителям зоопарка Виллы Боргезе. Я вздрогнул и представил, что в лапе обезьяны бритва, и она на глазах у сидящей в клетке на покрышке грузовика гориллы одним движением бьет ею меня в грудь, прямо в сердце, а затем они обе, задрав головы, глядят на пролетающих чаек. Муравьи, бегущие по табличке, гласившей, что обезьяны привезены с Борнео и Суматры, выстроились цепочкой наподобие четок. Они тоже были питомцами зоопарка, о которых, как, впрочем, и о бесчисленных мухах, жуках и дождевых червях, никто не заботился. Но я не упускал из виду двух мух, которые сейчас, когда я пишу эти строки, ползут по моему правому бедру. Описывая двух мух в своей записной книжке с изображением облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, я почувствовал, не поднимая глаз, что ко мне подошел ребенок, захотевший посмотреть на мою писанину; вдруг я с испугом заметил, что передо мной стояла маленькая горилла, которую на тонкой цепочке держала молодая женщина, увидев как я с бешено бьющимся сердцем вскочил с пенька, на котором сидел, когда горилла своей мордой коснулась моего колена «Vieni qua!» – закричал во весь голос служитель, сидящий в клетке шимпанзе. «Vieni quai» – во весь голос закричал мне трансвестит с площади Республики, указывая перед собой пальцем с длинным, накрашенным красным лаком ногтем. Ребенку, который, убежав, подошел ко мне, когда я писал, стоя посреди детских могил, стоя на Кампо Фламинио, и спросил: «Che cosa fai?», отец закричал: «Vieni qua!», и чтобы расшевелить спящего индийского питона, мужчина помахал перед его стеклянным террариумом полиэтиленовым пакетом. Питон поднял голову и с шипением высунул свой раздвоенный язык. Я присел перед высоким, в человеческий рост, террариумом и прижался носом к стеклу напротив его головы. Когда-то, ребенком, я часто спрашивал себя, не потому ли рептилии совершенно немы, что люди разоблачили их ненависть, так как змея виновата в грехопадении и в том, что человек из-за этого лишился бессмертия. «Если бы не змея, – часто говаривал отец Франц Райнталер во время уроков закона Божьего, – люди могли бы жить вечно!» В детстве я целый год каждую ночь плакал, узнав, что мать когда-нибудь умрет, не сейчас, но все равно когда-нибудь умрет. Вечерами, забираясь в постель, я старался плакать как можно тише, чтобы не разбудить братьев. Засыпал я выплакавшись, уткнувшись носом в мокрую от слез подушку. Голландские туристы со страхом и восхищением наблюдали, как зеленая игуана пыталась своими длинными пальцами уцепиться за стекло своей тюрьмы, но каждый раз, взрывая белый песок, соскальзывала вниз. Перед террариумом с тропической гремучей змеей отец положил сыну на плечо руку и она скользнула по гладкой поверхности анорака. В террариуме с тропической гремучей змеей на песке, между двух цветущих кактусов лежал маленький пластмассовый череп коровы. Когда я только вошел на территорию зоопарка, то, уже настроившись посмотреть на рептилий, всякий раз вздрагивал от испуга, видя на траве или на асфальте вьющееся растение, корень или садовый шланг, – мне казалось, что это уползшая из террариума змея. Я каждый день должен иметь дело со словами, не важно, пишу я или читаю, иначе я погибаю. Я разбит, если хотя бы один день, бродя по Риму, не написал или не прочитал чего-нибудь. В таких случаях я представляю себе, будто мое тело сделано из стекла и при каждом шаге в нем образуются трещины, так что однажды оно полностью покрывается ими, становится непрозрачным и рассыпается прямо на улице. Мое мертвое тело отнесут в римское похоронное бюро, либо мои смертные останки где-то между Энцианом и Альмраушем сожрет барс, ласкающий его ухо рык, слышит склонившийся над стаканом шнапса охотник. Увидев в зоопарке Виллы Боргезе льва, пожирающего кусок говядины я спросил себя, не должен ли я был броситься на съедение льву. Однако я испугался того, что лев с отвращением отвернется и не станет есть мое человеческое мясо. Иногда я сомневаюсь правда ли у меня под кожей человеческая плоть или там мясо питона или летучей мыши, и меня как осла, выпускаемого на арену в качестве приманки, следует запереть в клетку. Если лев кинется на меня и начнет рвать меня на куски, публика в цирке закричит, бросится звать спасателей, но в душе люди настолько будут захвачены этим зрелищем, что, должно быть, вместо криков ужаса исторгнут крик удовольствия. Как стал бы кричать и хлопать себя по ногам инвалид войны, намертво сидящий в своем кресле, словно орденские планки на его коричневом каринтийском национальном костюме, когда лев повернет свою окровавленную морду и через решетку взглянет на калеку, резво катающегося по всей арене на своем кресле-каталке.