Анна Матвеева: Звездная болезнь

Я работаю с русскими, и я единственная женщина в фирме - прочих сотрудников Бенедикт предпочла видеть в мужском исполнении. Два японца, американец (на которого в агентстве записывают за несколько недель вперед) и недавно взятый с испытательным сроком китаец - вот вся наша бригада. Денег Бенедикт гребет с клиентов от души, но и зарплаты у нас - даже по кот-дазурским меркам - душевные.

В самые первые поездки, когда я еще только узнавала Францию, заучивала ее наизусть, у меня почти не было денег: Бенедикт тщательно блюла бюджет и требовала отчетности по каждому потраченному евро. Из Фонтенбло я привезла выпуклый каштан, из Версаля - бледный желудь, с Мон-Сен-Мишеля - кусок старой черепицы, из Руана - птичье перо, а из Антиба - обточенный морем камушек, в общем, все, что обычно собирают жадные до впечатлений люди, а потом забывают в сумках и карманах и не могут вспомнить, что это, собственно говоря, было и зачем оно осталось.

Я хранила свои реликвии бережно, как будто заплатила за них серьезные деньги, а Бенедикт довольно быстро стала моей подругой.

Миша тоже устроился неплохо - люди с разносторонними интересами могут найти себе работу даже в Ницце. Мы сняли комнату в старом квартале, мы начали превращаться в настоящую семью, мы нашли биотуалет на свалке и почти перестали считать деньги перед походом в ресторан, как вдруг в нашу жизнь вошла Доминик - вошла на тонких кривых ножках. Богатая француженка, Гаргулья двадцати пяти лет от роду, наслышанная о прекрасных русских мужчинах и сразу просекшая все Мишины слабости.

И все кончилось. Для меня.

...Я совсем не могла глотать твердую пищу. Сам вид сыра, хлеба, какой-нибудь вполне любимой прежде ветчины вгонял меня в панику, мне казалось, что сырный полумесяц сам бросится мне в глотку - будто в страшной сказке. Ветчину надо было разжевывать и глотать, и так же - багет, сыр, другую снедь, назойливо красующуюся на тарелке. Спазмы сжигали горло, я не могла даже думать о том, чтобы разомкнуть влажные и цепкие скобки - тем более, силам взяться было неоткуда, я не ела и не спала уже очень долго.

И все же бессонница переживалась куда легче, чем борьба с пищей - я просила убрать от меня тарелку, но Бене сказала, пока я не съем хотя бы кусочек хлебца, хоть маленький бутербродик, она не уйдет. Я поднесла к губам сыр, и скобки снова смыкались с мелкой, противной судорогой.

Говорить я тоже могла с трудом и зачем-то вспоминала, как месяцем раньше мне удалось перенять у одной клиентки примечательную интонацию - она натягивала каждую фразу, как тетиву, а потом голос внезапно тяжелел, падал ключом на дно, и уже в конце, когда стрела должна была выпорхнуть, получалось, что эта стрела - смысл сказанного - тоже падала ключом на дно, в пользу голоса, так что женщина могла говорить что угодно - ее все равно бы стали слушать. Теперь я, не мудрствуя, достала из себя несколько слов - серых и затертых, как старые билеты в карманах пальто, я очень хотела, чтобы Бене ушла.

Если она решала помочь ближнему, танк сей было не остановить даже самому многоопытному полководцу. В этом Бенедикт схожа с моей мамой - кажется, мне было лет десять, когда мама пришла домой с чужой девушкой.

И эта девушка, Маша Давыдова, долго стояла на пороге, отказываясь войти, узкие глаза, заплывшие от слез, походили на перламутровых рыбок гуппи. Мама сердилась на Машу, подталкивала ее в квартиру, и я чувствовала, как в прихожей появляется запах чужого человека - от Маши Давыдовой пахло мышкой, которая долго сидела в клетке, и клетку эту не убирали.

"Какой-то странный запах! - вежливо сказала мама, улыбаясь Маше Давыдовой. - Как будто мышкой пахнет". Маша спрятала скрученные ноги под стул, я успела запомнить длинный след от спущенной петли на колготках.

Я не знаю, что случилось у этой девушки-мышки, но хорошо помню, как она горбилась над столом, как стыл чай в кружке и обветривались бутерброды, как был недоволен папа, ведь Машу Давыдову оставляли ночевать: у нее беда, ей некуда пойти, шептала мама.

Возможно, Маша Давыдова тоже не могла в то время глотать твердую пищу.

Бенедикт выписала на бумажку несколько адресов: чернильные буквы, которые никак не складывались в связную фамилию, чернильные цифры, цифры в чистом виде - а не номер телефона.

"Все равно я не дам тебе пропасть, и через день приезжают важные клиенты", - грозила Бене, уходя, и я с облегчением закрыла за ней дверь.

Моя тюрьма. Моя комната. Решетки на окнах перехлестнуты, как в тюрьме - не спасает чугунная затейливость. Был дождь, на решетках висят ровные ряды круглых капель - они как жемчужины. На площади старуха ласково гладила морду барельефной собаки - я вспоминала это сейчас, ведь только такие вещи имели теперь смысл.