Анна Матвеева - Сладкая отрава унижений

В общем, времени она не теряла. Теперь понятно, отчего серые глаза стали обычными, а не как прежде — из детского набора для труда, так я, кажется, говорила?

Непонятным традиционном уму оставалось одно: как ей удалось защитить диплом и не свихнуться?

Или она все-таки свихнулась? Ребенок в двадцать три года это как-то...

— А жениться он не хочет, — объяснила Уныньева. — И ребенок у него уже есть, просто я попросила, и он согласился.

— К восьми утра завтра придешь с пустым желудком, — сказала Пиратова, затуманенная “Радостью”.

— Мне его в баночке принести? — хихикнула Уныньева.

Удивительно, что она все еще могла хихикать. И шутить.

***

СПИда у Зины не обнаружили. Нашли какую-то несерьезную инфекцию, которую она быстренько вылечила и отправилась к Борису в эротическом белье из красно-черных кружев и с заполненными бланками анализов в сумочке.

Самое удивительное, что им оказалось довольно единственного раза. Зина понесла и несла ровно сорок недель, после чего Пиратова и ассистировавший ей Собачков приняли толстую черноволосую девочку (пятьдесят три сантиметра, четыре килограмма сто граммов).

Я пришла на следующий же день, и Зина показала мне в окошко сверточек с живой головой сверху. За спиной маячили Пиратова и Собачков, приветливо махнувший мне рукой.

Он совсем не изменился, даже усы остались все те же.

В соседнем с Зинкой окне маячила еще одна молодая мать в цветочно-ситцевом халате и с младенцем у пухлой груди. Я повернула голову вправо и увидела рядом с собой на осеннем газоне, усыпанном горелыми спичками и бумажными салфетками, невысокого человека, который уже через полгода стал моим мужем.

Ты спросишь, почему он стоял под окном и махал руками женщине с ребенком? Это была его школьная, безответно любимая подруга, а ребенок у груди был тоже чужим. Просто мой муж всегда был очень благородным и ответственным, он сейчас даже говорит, что хотел жениться на той заоконной подружке, если бы не заметил слева от себя Веру Добродееву с мороженкой в руке.

Мы с ним ушли из больничного парка вместе и больше уже почти не расставались. Ты знаешь, что мы и теперь не расстаемся, и тебя, Принцесса, он подарил мне сразу после того, как я родила сына. Роды, кстати, принимал Собачков — он оказался не самым плохим человеком во всей этой повести...

Тебе интересно, кто оказался самым плохим?

***

Уныньевой досталось по полной программе. Родители у нее уже постоянно теперь жили на даче, и ей приходилось справляться с ребенком самостоятельно. Мы с Пиратовой изредка заходили, вздыхали и уходили — а Уныньева плакала, потому что ей было очень больно кормить грудью. Это и вправду очень-очень больно — сейчас-то я ее понимаю. Девочка была копия папа Суршильский, и неисправимо романтическая Уныньева назвала ее Надеждой. Впрочем, надежд у нее особых не было: Суршильский пару раз приходил посмотреть на ребенка, но был уже объевшийся радостей семейной жизни и отцовства, поэтому на том все и закончилось.

Через год Суршильскому предложили хорошую работу, где ты думаешь? В Лондоне! На крутющей студии, со всякими заедрическими музыкантами — только приезжай, Борик, и работай, сказал неизвестно откуда вынырнувший Петр с лысым лицом (борода шла ему больше). Суршильский взволновался, пил две недели, потом зашился и дал согласие. Пришел к Уныньевой сказать гудбай. Там как раз сидели мы с Пиратовой. Суршильский бегло попрощался с дочкой и смертельно уставшей Зиной, которая не хотела верить, что любимый уедет навсегда — словно это была не жизнь, а куплет какой-то попсовой и глупой песни, — после чего дождался Пиратовой на кухне, где мы курили, и пригласил ее разделить с ним тяжелый лондонский быт.

Пиратова уволилась, взяла с собой диплом, и к очередной — уже совершенно капиталистической — зиме они уехали в английский город навсегда.

Первый снег в Городе всегда, как взбитые сливки — чистый, нежный, новый. Снег — замерзшие Божьи слезы. Снег редко бывает в Лондоне, писала мне Пиратова, писала несколько раз, пока не поняла наконец, что я не стану — никогда не стану ей отвечать.