Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

«Куда я иду? — в полубреду спрашивал я сам себя. — Что мне нужно там, куда я иду?» Мысли путались в моей голове. «Как в два дня могла так измениться моя жизнь? — продолжал я спрашивать себя. — Как же это все могло со мной произойти? Что же я теперь буду делать? Как я буду жить теперь? Бедная моя мамочка… Она, наверное, сойдет с ума, когда узнает, что натворил ее сын. А эта игуменья? Какая она все-таки… Бедная Катя! Что будет с ней, когда сестра Евлампия ей все расскажет? Она не выдержит этого… Как я люблю ее! Кто бы знал…» Я еще долго вел монолог, пока не почувствовал, что больше уже идти не могу. Но все же продолжал путь.

Через полтора километра силы совершенно покинули меня. В полуобморочном состоянии я кое-как сошел с проселочной дороги и упал под пышной елью…

Сложно сказать, сколько я пролежал так. Но когда я в какой-то момент открыл глаза, то сквозь пелену увидел перед собою лицо старика в дождевике. На секунду мне показалось, что это Иван Тимофеевич.

— Иван Тимофеевич, — сказал я в бреду, — это вы?

— Какой я тебе Иван Тимофеевич. Я дед Митяй, — громко ответил старик. — Свят…свят…свят, чего ж ты здесь развалился? Да ночь, да под дождем.

Я ничего не ответил, только закрыл глаза.

— Очертенел ты, брат совсем! Какого… ты здесь валяешься, — снова заговорил старик. Его слова мне слышались так, будто он говорит из бочки. — Ой, батюшки мои, Пресвятая Богородица, горяченный-то какой! Захворал ты, брат… Ну-ка, давай вставай. Давай. — Старик поднатужился, взвалил меня себе на плечи и понес. Я не сопротивлялся. Сил не осталось совершенно.

Через минуту он положил меня на телегу, укрыл дерюжкой, а сверху прикрыл брезентом.

— Лежи тута. Я чемодан сейчас принесу, — сказал он.

Старик вернулся с чемоданом, положил его мне в ноги, сам влез на телегу и крикнул:

— Но-но, пошла старая дурра, пошла!

Телега тронулась и, раскачиваясь, то и дело подпрыгивая на кочках, повезла меня, черт знает куда. В тот момент мне было уже плевать на все.

— Потерпи, брат, скоро доедем, — то и дело повторял дед Митяй.

Я лежал под брезентом и дерюжкой почти без сознания, временами открывая глаза и разглядывая темные верхушки сосен, росших по левой стороне дороги… Дождь прекращался. Озноб усилился до такой степени, что трудно было удержать челюсти, чтобы не стучали. Все внутренности мои дрожали. И я снова закрывал глаза. Порой мне казалось, что я вижу себя со стороны. И не только себя, но и телегу, старую клячу, деда Митяя, который, как гора, сидел, держа в руках вожжи. И снова забытье…

Наконец, телега остановилась. Откуда-то раздался пронзительный лай собаки, который в моей голове разносился стократным эхом и превращался в нечто странное и страшное.

Скрипнули ворота. Телега снова покатилась, но через минуту встала.

— Тпру, стой, проклятая, — кричал дед Митяй.

Старик принялся долбить в дверь, ругаясь:

— Нюрка, етит тваю мать, отопри дверь!

Сквозь звон в ушах я расслышал второй голос:

— Ну, чего разорался-то. Я думала, ты издох там на базаре. Время-то уж ночь-полночь! Где тебя черти носят?

— Ты погоди браниться, — тихо сказал дед Митяй. — Я тут вот возле оврага ехал, гляжу, чавой-то чернеет. Я с саней слез, подошел ближе, а там парнишка молодой валяется.

— Помер, что ли?

— Нет, живой. Я его с собой привез. Не оставлять же его там…

— Где ж он?

— А вона в санях лежит. Нюрка, его надо на печку… Помирает он, — с тоской в голосе сказал дед Митяй.

— Нехристь ты, окаянная! На кой ты его подобрал? — завелась старуха.

— Ты не ершись, Нюрка. Парень-то молодой… Помирает. Огненный весь! Я ж как лучше… Человеку ж помочь надо!

— Бог с тобой. Тащи его на печь.

Я слышал весь разговор, но сказать ничего уже не мог. Голоса доходили до меня, как если бы я сидел на дне колодца.

— Нюрка, его переодеть надо. Вся одежа-то промокла, — сказал дед Митяй. В его голосе слышались участие и забота.

— Ты тащи его на печь, — грозно отвечала старуха, — а я ему твои штаны да рубаху принесу. Сам его переоденешь. Неужто я буду?

Дед Митяй подошел ко мне и тихонечко, очень осторожно взгромоздил мое тело себе на плечи и понес в избу. В избе было душно и пахло чем-то кислым.

— Сейчас, брат, я тебя на печку положу, — говорил дед Митяй, — там ты согреешься. Нюрка тебе молока с медком сделает. Ты на нее не серчай, брат, она баба хорошая… Бог даст, поправишься. А сейчас того и гляди загоришься! Такой горяченный! Как же это тебя угораздило, брат?

Я молчал.