Екатерина Маркова: Подсолнух

Уходя в пограннаряд и задержавшись по обыкновению у каменного бюста того, чье имя носила застава, каждый думал о Никите и мысленно желал ему мужества…

— …Вы были когда-нибудь у нас на заставе? — вдруг услышал Терентьич голос Никиты.

Старик склонился над юношей. С белеющей в полумраке подушки глядели неестественно огромные, воспаленные глаза.

— Бывал. Приходилось… А как же, — ответил Аким Терентьевич и с радостью подумал, не ошибся ли он, не подвела ли его многолетняя интуиция — так бодро и уверенно прозвучал голос Никиты.

— Ему, наверное, жутко не хотелось умирать… Я думал об этом всякий раз, когда его имя первым выкликалось на поверке…

Никита говорил так, словно продолжал мыслить вслух, ничего не поясняя сиделке. Но тот понял.

— Была война… — Аким Терентьевич откинул с горевшего ночника полотенце, чтобы лучше видеть лицо Никиты.

— Нет, он погиб не в бою… И не в состоянии аффекта… он знал, на что шел. У него было время подумать и выбрать… Сознательно… Единственно приемлемое решение… Все правильно… Вот оно, достоинство…

Аким Терентьевич не прерывал мальчика, хотя понимал: волнение отнимает силы. Дотошная память выудила откуда-то издалека облик вихрастого паренька с бледным веснушчатым лицом. «Все повторяется, все возвращается на круги своя…» — подумал Терентьич. И произнес задумчиво вслух:

— Я помню его… Знавал!.. Его убили в сорок пятом, а меня с контузией моей в сорок четвертом демобилизовали…

— Расскажите…

— Да что ж рассказывать… Вам небось на заставе про все это и без меня известно. Считалось только, что война наших краев не коснулась. Если б не война, разве гады, которые над ним сутки целые измывались, посмели бы!.. Японцы изощренные пытки изобрели… Невообразимые! Вот и терзали его, сердечного…

— Это я знаю… — нетерпеливо перебил Никита. — Он сам-то… какой был?

— Какой? Да вот такой же, как ты… годок небось твой… Собак любил до одурения. На заставу-то со своей овчаркой и поступил. Обнимет ее, бывало, за шею и смеется счастливым таким смехом… На один только день собака пережила его. Так с тоски и подохла… Закрой глаза, Никитушка…

Терентьич с беспокойством вгляделся в посеревшее вдруг лицо юноши. Никита попросил шепотом:

— Пожалуйста, откиньте штору. Мне… душно.

Аким Терентьевич поспешно отдернул штору, выключил ночник. Сотни любопытных звезд приникли к больничному окну. Казалось, само мироздание шлет свое участие. Никита, не отрываясь, глядел на искрящееся синее небо и чувствовал, как неотвратимо собирают остатки своей разрозненной армии ненавистные большеголовые спички. Он до дурноты ощущал свое бессилие против их вторжения… Переборов поднимающуюся тошноту, Никита попытался улыбнуться Терентьичу. Непослушные губы скривились в бессильной гримасе.

— У меня… была… одна знакомая, — произнес он срывающимся шепотом. — Так она утверждала, что у каждого человека есть своя звезда. Меня она тоже… наделила звездой… Чуть правей хвоста Большой Медведицы… есть маленькая яркая точечка… у нее даже свет колючий… Моя знакомая… считает, что пока человек жив, он получает энергию от своей звезды… а когда жизнь кончается, то звезда падает на землю… или тает… Моя знакомая…

Полчища спичек, сомкнувшись плотными рядами, обрушились на Никиту. Их было такое множество, что через мгновение они слились в непонятное коричневое месиво… Никита стиснул зубы и, собрав остатки сил, бросился на исчезающую за сопкой спину…

Аким Терентьевич вышел на больничное крыльцо и только тогда сдернул с усов марлевые чехлы. Свежий предутренний ветерок захолодил разгоряченный лоб старика.

Возле крыльца, прямо на земле, сидела Даниловна. Обратив черное лицо к небу, она жадно выискивала на его синем бархате какой-то лишь ей одной ведомый знак.

Терентьич тяжело привалился к перилам крыльца, тоже поднял голову вверх.

Чуть правей хвоста Большой Медведицы медленно таяла, теряя свой колючий блеск, крошечная точка звезды.