Лея Любомирская - Живые и прочие

Нет. Неправильно. Сначала была Птица.

За Птицей меня отправила Мамама. Я, дурень из дурней, я, позорище всего Клана, — короче, я ухитрился израсходовать последнее перышко удачи. На Ханса. Он крупно досадил тогда Рыжему Ихасу, шестерке Магистра Убийц. Ханс пропал, я искал его, искал три дня, и нашел, избитого и задыхающегося, под причалом прогулочных яхт, в Старом Порту. Он пускал пузыри. Я успел тогда вовремя. Мое своевременное вмешательство пришлось бы оплачивать Хансову Клану, не будь он одиночкой. А так — наше перышко пыхнуло и истлело, и мне надо было идти за новой Птицей. Конечно, Ханс увязался за мной.

Он помог мне. Хранители нашей Птицы — Убийцы, и Ханс изрядно подсобил мне, превращался он и в Коня Рыбников, и в Бронзовку Ткачей. Ханс — полиморфный оборотень, и только в Волка Убийц он отказывался превратиться. Боялся застрять. Я возвращал его обратно каждый раз, ведь когда-то, по большой, видать, пьяни, Ханс шепнул мне на ухо свое истинное имя. Имя, превращающее его обратно. В человека. Но Волком Убийц Ханс все равно отказался быть. Слишком уж волчья была у него натура. Обратишься — и не вернешься. Так что Волчонка мы добывали честно, и Убийцы — уговор дороже денег — отдали нам взамен нашу Птицу.

Почему Звери Удачи не возрождаются в своем собственном Клане? Всякие философы от пивной бочки говорят — мол, так хранится равновесие, мол, так удачи у всех будет поровну. Как же! Удачи поровну никогда не бывает, каждый стремится урвать себе перышко побольше. Так я думал, пока не увидел Птицу. А как увидел, перестал думать. Совсем. Успел только подумать, что зря Мамама послала на это дело меня. Лучше бы слепого Вара. Но, клянусь Последним Пером, — сияние этих крыльев пробилось бы и сквозь его слепоту…

Никакая она была не Птица. Человек, как я и вы. Или, скорее, как Ханс. Но она не превращалась. Она была сразу — и человеком, и Птицей. Мы освободили ее из клетки, едва выбрались из Цитадели Убийц. Она стояла перед нами, и ветер чуть пошевеливал перья над ее лбом, и перья переливались алым и голубым, как волны на закате. Тогда я впервые увидел, как Ханс плачет. Так, плача, он и убил меня.

Вам когда-нибудь делали пересадку печени? Не говоря уж о том, что печень до этого вырвали у вас голой рукой. Лапой. Той же лапой изломали ребра, порвали сухожилия. И только сердце оставили биться.

Когда я очнулся на операционном столе, в глаза мне ударил яркий свет и замелькало белое и красное… Мне не дали наркоза, боялись, что не откачают. Я лежал в мелькании красного и белого, а затем перед глазами появилось зеленое — это док протянул занавеску, чтобы меня не слишком шокировал вид вываливающихся из моего брюха кишок. Я лежал и вспоминал ее глаза. А о Хансе вообще не думал. Потом врачи с облегчением говорили, что у меня был болевой шок. Иначе я бы не выжил.

Нет, я не ненавидел Ханса. Точнее, так: сначала я хотел найти ее, а потом обдумать, что делать с Хансом. Получилось наоборот. Связанный, он лежал у моих ног и отплевывался морской водой вперемешку с городскими отходами. Почти как три года назад.

— Ну, что будешь делать? Может, отправишь меня обратно? — Ханс ухмылялся. Он всегда ухмылялся, когда чувствовал себя неловко. Воображаю, как неловко ему было сейчас.

Я присел на корточки — достаточно близко, чтобы он слышал даже тишайший мой шепот, но все же недостаточно для того, чтобы он достал меня зубами.

— Где Птица?

Ханс глядел на меня исподлобья. Долго глядел. Потом мотнул башкой, рассыпал фонтан вонючих брызг.

— Я покажу тебе. Освободи ноги.

На сей раз пришла моя очередь ухмыляться. Я-то знал, как он бегает. И как легко проломить этими ногами грудину — тоже знал.

— Я не убегу. Не нападу. Не веришь?

Нет, Ханс, не верю. Не верю ни во что, кроме 45-го калибра, который убийцы называют Пещерным Волком. Не верю с тех пор, как имя мое стерли из списков Клана, с тех пор, как я стал гребаным, бесполезным одиночкой. По твоей, Ханс, вине. И это я тебе припомню — где-то между похищенной Птицей и моей вырванной печенью.

Я перерезал веревки и вздернул его на ноги. Бежать он, похоже, не мог. Так, ковылять. Руки своего бывшего дружка я оставил связанными.

Мы шли по пирсу — он впереди, хромая, я сзади — с 45-м. Ночь уползала за море, уступая место кисельному рассвету.

Когда-то все было Садом. Звери Удачи и люди — мы мало отличались тогда друг от друга, бродя по узким дорожкам среди первобытных рощ. А потом один из нас — кто-то говорит, что Зверь, а кто-то — что человек, — решил полакомиться золотыми яблочками. И поймал свою первую Птицу…