Лея Любомирская - Живые и прочие

Моя Птица. Да, клянусь Последним Пером, я называл ее своей все эти годы. Представлял, как найду ее. Освобожу от Ханса-Оборотня. И… что дальше? Будет ли она моей, только моей удачей? Верну ли я ее Клану? Кажется, я не думал об этом. Кажется, я только хотел еще раз заглянуть в ее глаза под колышущейся вуалью из синих перьев.

Ханс жил в небольшом домишке на городской окраине, неподалеку от порта. Беленый, глинобитный, приземистый — так не похоже на Ханса. Вокруг дома тянулась невысокая изгородь, а за ней покачивались верхушки деревьев. Сад. Ханс, окучивающий картошку и поливающий яблони, — эта мысль рассмешила меня настолько, что я даже перестал следить за тощей спиной идущего впереди меня человека.

Он не обернулся на мой смешок. Пинком распахнул калитку — во дворе, затененном тростниковой крышей дома, еще было сыровато и мрачно, — проковылял по ровной дорожке между двумя рядами подсолнухов и вошел в дом. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Восходящее солнце заливало комнаты желтым светом. Маленькие комнатки, просто и плохо обставленные, — мой номер в здешней ночлежке показался бы по сравнению с ними почти роскошным. Мы протопали в молчании через кухню, и Ханс распахнул заднюю дверь, ведущую в сад.

Солнце ударило мне в глаза. Я зажмурился, поэтому скорее услышал, чем увидел, — легкий шелест, топоток почти невесомых ног и вскрик.

А затем меня затопило синим сиянием. Птица, моя Птица, повисла на шее у Ханса. Ее перья скрыли его лицо, но, думаю, он улыбался. Задыхающийся голосок всхлипнул:

— Ты вернулся! Я успела, Ханс, ты вернулся!

Они жили скромно. Ханс поигрывал иногда по маленькой в портовом казино, но, похоже, ему жаль было каждого ее перышка, каждой пушинки. К тому же им не стоило привлекать к себе внимание. Ханс работал в порту. Грузчиком. С его силищей зарабатывал он неплохо. А как заброшенный пустырь за его домом превратился и уголок того, давнего Сада… Не знаю. Они любили друг друга. А меня Птица, кажется, даже не помнила.

Мы пили кофе в саду. Молчал я, молчала Птица, говорил один лишь Ханс. Кажется, пытался объяснить что-то или рассказывал о событиях сегодняшней ночи — не помню толком. Я прикончил свой кофе, доел печенье и встал. Мне нечего было делать здесь.

Уже у двери дома меня остановило легкое прикосновение. Я обернулся. Птица стояла за моим плечом и смотрела на меня… с жалостью? С благодарностью? С облегчением?

Она коснулась моей груди кончиками пальцев — мое так и не убитое сердце забилось сильно и глухо, но я не решился дотронуться до ее руки. Она сказала:

— Я буду твоей Удачей, Иво.

Ханс выщипывает мелкие перышки в паху своей девушки. Вообще-то, для этого существует специальная машинка, но Птице нравится, когда это делает Ханс. Машинкой, мол, больнее и дольше. Кроме того, многие знатоки уверяют, что выщипанные руками перья лучше действуют. Вот и сейчас — легкий пушок сыпется на заранее подстеленную простыню, а где-то на другом конце вселенной я выгребаю жетоны из автомата. Жетонов уже столько, что они прут из щели золотым потоком, звеня, раскатываются по полу, и все посетители казино столпились за моей спиной, дышат в затылок, надеясь урвать свою долю удачи. Я нагребаю полные горсти жетонов и швыряю в толпу, смеюсь, ору что-то веселое. Я удачлив. Я самый удачливый человек в этом гребаном мире.

Гонимая лютым голодом, Агген бежала домой.

Ей тринадцать лет, она совершенно не задумывается над тем, что этот голод приходится ей ровесником: никто старше четырнадцати (ну в крайнем случае — пятнадцати) не способен его испытывать.

Взрослые голодают уныло, с надсадой: кто-то — от нехватки средств, с которой «надо что-то делать», кто-то — от необходимости победить ожирение, которое «вредно для здоровья». Голод стариков эфемерен: просто еще одна болезнь, неразличимая среди множества прочих, одолевающих человека в старости.

Лишь юное создание способно голодать так жадно, с таким упоительно-нестерпимым желанием восполнить утраты, понесенные мышцами и сухожилиями в процессе беганья, прыганья, пинанья и пиханья, а также чтенья, болтанья, свистенья, плеванья и корченья гримас. И только в эти лета возможно убегать от голода так стремительно, что он, кажется, отстает от тебя на несколько шагов, и пыхтит следом, и гремит костями, и даже ноет: «Погоди ты, погоди — не так быстро — дай же себя укусить…»