Роберт Кормер: Я – Сыр

- О, черт, два или три года, наверное. Не меньше.

Он продолжает скрести по стеклу.

Силюсь попасть рукой в его плечо, но я делаю это как-то медленно и уж слишком деликатно.

- Разве последним летом кабинки не были открыты? - спрашиваю я, проговаривая слова старательно, не желая сказать что-либо не то.

Он прекращает мыть стекло и глядит на меня. Мне не нравится этот взгляд. В нем что-то непонятное, будто я инопланетянин, пришелец с другой планеты, галактики. Женщина тычется лицом в стекло. У нее коричневые волосы и глаза Сиротки Энни, широкие и без ресниц. Она смотрит так, словно в жизни не видела ничего подобного.

- Ты в порядке? - спрашивает работник, его глаза также заметно увеличиваются. Его слова не синхронизируются с движением губ, словно звуковое сопровождение задержано.

Почему этим утром я не взял пилюли?

Сжимая ручку портфеля одной рукой и толкая байк другой, я начинаю пересекать улицу. Спиной ощущаю взгляды работника станции техобслуживания и женщины. Их взгляды впиваются мне в затылок, но я не оборачиваюсь. Ужасный звук наполняет мои уши. Это похоже на крик смерти. Мои зубы внезапно начинают стучать друг о друга, рот открыт и холодный воздух сушит зубы. Я пытаюсь закрыть рот, но не могу. Челюсти словно застопорены и никогда не закрывались раньше. И тогда я начинаю понимать, что этот звук я слышу в себе. Я воплю и не могу остановиться. Жуткий звук. Машина резко тормозит где-то позади меня, вспышка света и сигнал клаксона.

«Эй, смотри куда идешь», - кричит чей-то голос.

Наконец байк, портфель и я на другом конце улицы. Стекло мягко хрустит у меня под ногой, и, кажется, я уже перестал вопить, потому что стало тихо. Я проверяю рот – он остается открытым, но я уже не издаю ни звука. Подхожу к кабинке – к той, в которой мы с родителями останавливались, все вместе, той замечательной ночью, втроем. Аккуратно ставлю байк напротив двери. Смотрю через улицу на заправочную станцию. Ее работник продолжает наблюдать за мной. Сиротка Энни стоит около своей машины и тоже смотрит. Мой рот остается открытым. Наверное, я все еще кричу.

Поворачиваюсь. Удар двери кабинки спрашивает у них разрешения пройти мне внутрь, приглашает войти…

Меня со всех сторон окутывает пустота.

TAPE CHANGE:

START:

TAPE OZK015 2218 date deleted T-A

А: Вначале все было похоже на приключение. Мы втроем выходим к машине…

Несмотря на то, что тот день был хмурым и облачным – одним из тех безмолвных октябрьских дней, когда бриллианты пестрых красок внезапно замирали, Адама наполняло приятное возбуждение. Отец вел машину на север, от Монумента через Файрфелд-Нью-Гемпшир до Карвера.

Они все сидели на переднем сидении, тесно прижавшись друг к другу, мать была посередке между Адамом и его отцом. Было неудобно. «Думаю, будет лучше, если мы сядем вместе», - сказал отец, когда они садились в машину. Адама на мгновенье пробрала легкая дрожь. В чем была опасность для того, кто сядет отдельно сзади?

В какой-то момент начался дождь, но это не повлияло на их дух. Дворники закачались за стеклом, словно маятники метрономов, и Адам сказал: «Помните ту нашу песню: «Отец навеселе» - Па, когда я был совсем маленьким?»

И отец начал петь своим старческим хриплым голосом, Адам поддержал, а затем и мать. Она трясла головой, заставляя вибрировать протяжные ноты. «Никто в этой машине не поет в правильной тональности», - сказала она, перед словами:

Позже, когда дождь прекратился, они проезжали через Флеминг, Адам сказал: «Думаю, что мистер Грей прав – нас обнаружили. Неизвестно, кто они на самом деле. Па, как ты думаешь, мы вернемся в Монумент?» Он подумал об Эмми Херц, и о звонке ей перед отъездом. Возможно, он долго ее еще не увидит.

- Это ложная тревога, Адам, - сказал отец. - Также один из шансов. Грей всегда ко всему подходит с худшей стороны. И это делает ему честь в его работе, я так думаю.

- Посмотрим, - сказала мать. - Не надо об этом. Надо полагать, у нас прекрасное путешествие. На выходные, подальше от Монумента, и не стоит говорить о чем-нибудь мрачном…

Они продолжали ехать. Отец читал фрагменты из повестей Томаса Вольфа, про октябрь, про листья, опускающиеся с укутанных красной горечью крон деревьев, или про желтую листву, словно про свет жизни. Адам снова окунулся в печаль. Он думал об отце, как о писателе и журналисте, и о переменах в его жизни, о том, как было тошно ему бросать все и становиться совершенно другим, и о том, как каждый из них стал совсем другим человеком – его отец, его мать и он сам. Пол Делмонт, бедный потерянный Пол Делмонт.