Агония Иванова - Украденные воспоминания

— Ты не узнаешь меня? — нервно сказал я и проговорил куда-то в темноту, — нет, только не это! Новый приступ… Ты помнишь что-нибудь?

— Кто вы? — вместо этого спросила девушка. Я поправил ее спутанные волосы, ощутив слабый запах аммиака исходивший от них. Он стал мне уже привычным.

— Ты не узнаешь меня! — повторил я, страдальчески закатив глаза. — Ульяна, это же я, Богдан. Ты совсем ничего не помнишь, ничего?

Она слабо покачала головой.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее в пылающий лоб, словно у нее была температура. Ее глаза так и сияли в темноте, испуганные и потерянные. Она ничего не понимала и хмурилась, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.

— Бедная моя девочка! — нежно прошептал я, — врач предупреждала, что ты снова можешь все забыть… Но мы справимся с этим, справимся… Я с тобой, я тебя люблю…

— Врач? — переспросила Мила, — какой врач?

— Твой лечащий врач, — ответил я.

— Где я… Что со мной?

— Ты дома, все хорошо. Ты попала в аварию и потеряла память, — терпеливо объяснил я, удивляясь тому, как уверенно звучит мой голос, — но ты вспомнишь… все вспомнишь, милая.

Ты никогда не вспомнишь, — закончил я про себя, — у тебя будет новая жизнь.

В ней нет места теням прошлого.

29 сентября, год зачеркнут

Очередной дневник, который я все равно брошу, как бросил все предыдущие. Может быть ему повезет и он даже не будет уничтожен, кто знает.

Раньше я все время вел дневники, но теперь я боюсь: боюсь, что кто-нибудь вторгнется в мой мир, узнает мои мысли, если они будут озвучены. Иногда в детстве мне казалось, что когда меня нет дома, мама читает, что я пишу. Пусть лучше нечего будет читать и мои тайны останутся при мне.

Из-за грозы кажется, что уже ночь — на улице так темно. Окно открыто настежь и ветер треплет легкие прозрачные шторы, наполняя их холодным воздухом и раздувая, как паруса. Этот корабль вот-вот оторвется от земли и поплывет по дождю и туману навстречу неизвестности.

Хотелось бы мне подобно им, выпорхнуть из душного плена серых стен, оттолкнуться от подоконника и оказаться вдруг где-то далеко от моей жизни. Плыть над залитыми холодным лунным светом равнинами, над реками со светящейся водой, над верхушками сосен. Растаять в тишине и дождевых облаках, навсегда потерять память.

Зинаида Гиппиус писала, что высшее счастье, что дано человеку — забывать о смерти. И мы ведь не помним о ней, беспечно и отчаянно летим на встречу пламени, как крошечные мотыльки, ночные бабочки, стремящиеся к вспышке света. Мы не помним о смерти, мы о многом просто не помним. И я все чаще ловлю себя на том, что у меня получается забывать все, что случилось. Я безмятежно радуюсь жизни в эти мгновения, но потом на меня с грохотом каменного обвала падают воспоминания. Кости, ребра, позвоночник — все хрустит и вот моя душа раздавлена, изранена и беззащитна перед лицом прошлого.

Как? Как жить дальше?

Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю на прохожих. Здесь конечно не высоко, но мало приятного в столкновении с асфальтом. Одно неверное движение и я полечу, но не как призрачные корабли, а по-другому — вниз.

Иногда мне очень этого хочется.

Я в бога конечно не верю, так уж меня воспитали, но порой мне хочется, чтобы он был и тогда я неумело и глупо молюсь — прошу только об одном. Мне же обещали раннюю смерть. И где она, где? Кто-то говорил, что я не доживу до десяти, кто-то до двадцати, до тридцати. Каждый раз разные цифры. Но вот мне уже пятнадцать и я живу, живу… уже целую вечность кажется.

Так всегда получается. Когда ты ждешь смерти, она никогда не придет к тебе, но стоит тебе вдруг пламенно возлюбить жизнь, как чьи-то холодные, безжалостные объятия вырвут тебя из нее и швырнут в пустоту.

Я люблю жизнь, только когда гроза. Мне так нравится слушать, как небеса раскалываются от этого оглушительного грохота, как звенят оконные стекла, как летают по ветру занавески. Если дома никого нет, я всегда открываю окна.

И меня манят, манят эти разверзнутые квадраты неба, так не похожие на безысходность моих серых стен.

Ну и пусть бога нет, я все равно беззвучно кричу ему: пусть в меня ударит молния.

Нельзя кричать громко: услышат соседи. Через час-другой вернется мама, которая водила Лидочку к доктору: Лидочка все время болеет, как я когда-то.

Я детей боюсь: от них много шума, они все время кричат и непредсказуемые, как дикие звери. Но она другая — маленькая, тихая, как комочек чего-то хрупкого и беззащитного, глазища в пол лица. Придет, сядет рядом и молчит. И вроде бы все понимает, но ничего не говорит, а в глазах — сопереживание. И откуда оно только у маленького ребенка в таком количестве, если взрослые, то понять не могут? Ручки у нее крохотные, как игрушечные, волосы совсем мягкие и очень легко путаются. Лидочка любит, когда ее причесывают, сама это делать ненавидит, за что мать на нее все время кричит. Она приносит мне свою расческу и улыбается. Все сразу делается понятно. Мы разговариваем без слов.