Карл Вурцбергер - В пограничной полосе

Ганни потупила взор.

— Что может случиться, мастер? Я… я просто неважно себя чувствую в последнее время. Потом эта стрельба ночью… Я так и не смогла больше уснуть.

Эрмиш подошел к столу.

— Ты знаешь, что произошло ночью?

Тон, каким был задан этот вопрос, заставил Ганни поднять глаза.

— Нет. Я не вставала, но слышала выстрелы и видела пожар. А что случилось?

— Послушай, Ганни. Сегодня ночью арестовали учителя Восольского. Он поджег школу. И еще: ранен Фриц.

Ганни с ужасом посмотрела на Эрмиша и, зарыдав, опустила голову на стол.

— Успокойся. Рана не опасна. Через несколько недель он будет здоров. Барбара Френцель — та, что гостила у учителя, оказалась шпионкой…

Ганни вскочила, не дослушав мастера до конца. Мокрые от слез глаза горели ненавистью.

— Что вы говорите, мастер? Шпионка?! — Девушка схватила Эрмиша за руки. — Что с ней?

Эрмишу было непонятно волнение Ганни.

— Она убита. Френцель стреляла в Фрица. — Ганни пошатнулась.

Мастер подхватил ее и усадил на стул. — Ганни, что с тобой?

— Убита… Стреляла в Фрица… — едва слышно прошептала девушка.

Эрмиш решил отправить Ганни домой.

— Все будет хорошо. Иди, Ганни, домой. Завтра все выяснится.

* * *

Рано утром бургомистр созвал активистов — членов группы содействия пограничникам — и в общих чертах рассказал о событиях минувшей ночи.

Франц Манегольд в это время завтракал. Он никак не мог поверить в то, что в тихой, глухой пограничной деревушке могла действовать шпионская группа. И что самое невероятное — в часовне был устроен потайной почтовый ящик! Храм божий использовали в грязных целях! Манегольд всегда верил в святость церкви, хотя религиозные убеждения его были неустойчивы.

— Почему же все–таки задержали пастора? — задавал он себе вопрос. — Неужели он был с ними связан? Часовня… Ничего невозможного нет…

Лене с ужасом посмотрела на мужа:

— Франц, не греши! Ведь это наш господин пастор!

— Подумаешь, пастор, — проворчал Манегольд. — Среди них тоже бывают белые вороны. Но ты права. Хинцман не так плох…

Внизу хлопнула дверь. Кто–то поднимался по лестнице.

Манегольд нахмурился.

— Ганни? Почему она дома? — Старик хотел подняться со стула, но жена удержала его.

— Ешь, Франц, я сама посмотрю.

Лене вошла в комнату Ганни и в испуге остановилась. Девушка, бледная как полотно, с печальными и мокрыми от слез глазами, стояла посредине комнаты. Лене Манегольд на какое–то мгновение растерялась, но потом быстро взяла себя в руки.

— Ганни, что с тобой?

— Фриц… ранен. Она в него стреляла. Теперь она мертва… — еле слышно прошептала Ганни.

Лене Манегольд не поняла. Муж ничего не говорил ей.

— Кто стрелял, Ганни? Кто убит?

Девушка пришла в себя. Боль и горечь, накопившиеся за последнее время, вылились наружу.

— Мама, эта Френцель — та, что из Берлина, — шпионка. Фриц попался ей на удочку. Потом она в него стреляла… — Ганни, рыдая, бросилась на кровать. Ее трясло как в лихорадке. Мать только теперь поняла, в чем дело. Она искренне жалела дочь.

Франц с нетерпением ждал жену.

— Ну, что случилось?

Под пристальным взглядом мужа Лене не могла хитрить.

— Ужасно! Неужели ты ничего не знаешь?

— Что я должен знать? Говори же!

— Фриц и эта берлинская…

— Перестань, Лене. С ним все кончено. Пусть он только попадется мне на глаза!

— Послушай. Она шпионка. Стреляла в Фрица и ранила его. А сама убита. — Лене перекрестилась.

Манегольд пожал плечами:

— Что она шпионка и убита, я знаю, но о Фрице Тео мне ничего не говорил. Но какое дело до всего этого Ганни?

Лене укоризненно посмотрела на мужа:

— У тебя сердце есть? Неужели ты не видишь, как девочка переживает? Ганни любит Фрица. Она в отчаянии, и мы должны помочь ей.

— Помочь? Может быть, я должен силой привести его сюда?

— Не греши! Тебя просят совсем о другом: оставь Ганни в покое, не вмешивайся в ее дела.

— Не вмешиваться? Как это понять? — Манегольд схватил рюкзак. — Я пошел на работу, Лене. Смотри за Ганни…

* * *

Родители Юргена Корна говорили с соседями возле своего дома, когда сын поднимался по улице. Взволнованная мать бросилась к нему навстречу и заключила в свои объятия.

— Мой мальчик! Как мы волновались! Тебе было больно?

Юрген, смущенно улыбаясь, пытался высвободиться из материнских объятий.

— Мама! Здесь, на улице… Я ведь не мальчик!

Корн смерил сына взглядом:

— Ну, вернулся, бездельник! Попробуй только еще раз убежать из дому без спросу — увидишь, что будет. Понял?