Дорис Лессинг: Старый вождь Мшланга

Однажды повар попросил, чтобы его отпустили на целый день, а не так, как обычно, — на полдня: он хотел провести у себя дома воскресенье.

— Как ты туда доберёшься за один день?

— На велосипеде: дорога займёт не более получаса, — объяснил он.

Я проследила, в каком направлении он уехал, и на следующий день отправилась разыскивать его крааль; я догадывалась, что юноша этот — наследник вождя Мшланга: ведь поблизости от нашей фермы не было другого крааля.

В той стороне места за границей нашей фермы были мне неизвестны: я шла по незнакомым тропинкам, мимо холмов, которые до сих пор представлялись мне лишь частью неровной линии горизонта, затуманенной дальностью расстояния. Это были владения правительства, земля, которую никогда не возделывали белые люди; сперва я даже не могла понять, почему так получилось, что едва я вышла за пределы нашей фермы, как передо мной открылось совершенно неожиданное, непривычное зрелище: широкая зелёная долина, сверкающая, искристая речка, юркие водяные птицы, стремительно взлетавшие над тростниками. Густая, мягкая трава доходила мне почти до колен, деревья были высокие, стройные.

Я привыкла к нашей ферме. Там, на жёсткой, выветренной и размытой почве, на протяжении сотен акров росли чахлые, скрюченные деревья, — их вырубали, чтобы топить плавильные печи на рудниках; скот вяло щипал тощую траву, и бесчисленные перекрещивающиеся следы копыт в сезон дождей становились всё глубже и глубже.

А эта местность осталась нетронутой; только золотоискатель, проходя здешней стороной, ковырнул киркой поверхность скал, да переселенцы из местных племён, по всей видимости, устраивали здесь привал и раскладывали ночные костры — об этом говорила обугленная кора на стволах деревьев.

Было очень тихо в это жаркое утро, наполненное гортанным воркованием голубей. Ложились плотные, густые полуденные тени, а пространства между ними были залиты ослепительно жёлтым солнечным светом, и во всей этой широкой зелёной долине, напоминавшей парк, ни души, кроме меня.

Я прислушивалась к быстрому и равномерному постукиванию дятла, когда мало-помалу меня охватило неприятное ощущение озноба, по спине пробежала дрожь, меня затрясло, потом бросило в жар, и от самых корней волос по всему телу словно прошёл ток; я покрылась гусиной кожей, мне стало холодно, хотя я обливалась потом. «Лихорадка?» — подумала я; потом с тревогой оглянулась по сторонам и внезапно поняла, что меня мучит не лихорадка, а страх. Это было непривычное, унизительное чувство, какой-то ещё никогда не испытанный страх. Ни разу за все годы, что мне доводилось бродить одной в окрестностях нашей фермы, я не ощущала и минутной боязни; вначале потому, что мне придавали смелость ружьё и собаки, а затем потому, что я научилась дружелюбно относиться к неграм, которые попадались мне на пути.

Из книг я знала о том чувстве, которое порой охватывает человека, когда величие и безмолвие Африки, простёртой под вечным солнцем, вдруг доходят до его сознания, подавляя своей мощью, и тогда начинает казаться, будто даже птичьи голоса звучат угрожающе и каким-то смертоносным дыханием веет из-за деревьев и скал. Человек ступает так осторожно, словно каждое его движение может потревожить что-то древнее и зловещее, что-то тёмное, огромное и гневное, и оно внезапно поднимется и нанесёт удар сзади. Перед вами чаща обвитых лианами деревьев, и вы представляете себе, какие хищные звери здесь затаились; перед вами плавно текущая река, спускающаяся уступами через низину, разливающаяся в заводи; и вы знаете — сюда по вечерам приходят на водопой буйволы, а крокодилы поднимаются и, ухватив их за мясистые морды, увлекают в свои подводные пещеры.

Страх завладел мною. Стало понятно, отчего я всё время оглядывалась — и боялась того неведомого бесплотного врага, который может подкрасться и поразить меня сзади; я всматривалась в гряды холмов, но, увиденные под непривычным углом зрения, они, казалось, изменялись с каждым моим шагом, так что даже известные мне приметы местности — например, большая гора, охранявшая мой мир с тех самых пор, как я себя помню, — становились неузнаваемыми; у подножия горы вдруг обнаружилась незнакомая, залитая солнцем долина. Я не могла сообразить, где нахожусь. Я заблудилась. Меня охватил панический ужас. И тут обнаружилось, что я всё время топчусь на одном и том же месте, беспокойно поглядывая то на деревья, то на солнце, которое, мерещилось мне, пошло вспять к востоку, отбрасывая печальный жёлтый свет заката. Наверное, я здесь уже очень давно! Но, взглянув на часы, я убедилась, что состояние бессмысленного ужаса длилось всего минут десять. В том-то и дело, что это было бессмысленно. Ведь я не отошла от дома и на десять миль; стоило мне пойти назад, вниз по долине, и я очутилась бы у изгороди; у подножия холма блестела крыша дома соседа-фермера, и добраться туда можно было бы часа за два. Сознание, что я едва не стала жертвой страха, угнетало меня больше, чем самое его ощущение. Я упрямо шла вперёд с двойственным чувством — испытывая отвращение к самой себе и развлекая себя этим. Нервы мои были натянуты, и я испуганно озиралась по сторонам. Я нарочно заставляла себя думать о разыскиваемой деревне и о том, что я стану делать, придя туда, — если я её найду, что вообще сомнительно; я брела наугад, а деревня могла находиться где угодно среди зарослей, простиравшихся на сотни тысяч акров вокруг. Я поняла, что к моему страху добавилось незнакомое ранее ощущение одиночества. Немое безлюдье наполняло меня теперь таким ужасом, что я едва передвигала ноги; и, если бы в тот момент я не оказалась на гребне небольшого холма и не увидела бы внизу, у его подножия, деревню, я вернулась бы домой…