Рохинтон Мистри: Дела семейные

Носки. Нариман решил надеть носки и подошел к комоду. Роясь в неглубоком ящике, он ответил, не поднимая головы:

— Совершенно верно, Джал. Но есть много источников удовольствия. Канавы, рытвины, уличное движение не могут затмить жизненные радости.

Рука, трепещущая как птичье, крыло, все шарила в ящике. Но задача оказалась не по силам, и он сунул в туфли босые ноги.

— Туфли на босу ногу? — возмутилась Куми. — Выйдешь на улицу в таком виде, как дикарь из деревни? И посмотри, как у тебя руки дрожат, ты даже шнурки не можешь завязать.

— Верно, и ты могла бы помочь.

— С радостью, если бы ты по делу собирался: к доктору или в храм огня за маму помолиться. А глупостям я потакать не стану. Чтобы человек с болезнью Паркинсона проделывал то, что ты себе позволяешь!

— Я же не в Непал собираюсь по горам лазить. Хочу немного пройтись по переулку, вот и все.

Смягчаясь, Куми опускается на колени завязать ему шнурки, что она делает каждый вечер.

— Начало августа, — ворчит она, — муссон в разгаре, а тебе гулять приспичило.

Он подошел к окну и показал на небо.

— Дождь перестал, смотри.

— Ты просто упрямый ребенок, вот ты кто, — жаловалась Куми. — Наказать бы тебя, как ребенка. Оставить без обеда за непослушание, а?

— С твоей стряпней это не наказание, а подарок, — подумал он.

— Нет, ты слышал, Джал?! Чем он старше становится, тем бессовестнее!

Нариман понял, что произнес это вслух.

— Должен признаться, Джал, твоя сестра меня пугает. Она читает мои мысли.

Но слуховой аппарат опять подвел его пасынка, усилив громкий голос Куми, который перекрыл отчимово бормотание, и Джал услышал лишь неясный гул. Подстроив аппарат, Джал вернулся к тому последнему, что дошло до его слуха.

— Я согласен, папа, есть множество источников удовольствия. Наш разум содержит в себе столько миров, что радости от них хватит на целую вечность. Плюс у тебя есть книги, есть проигрыватель, радио есть. Зачем вообще выходить из квартиры? Тут как в раю. Этому дому не случайно дали название «Шато фелисити» — здесь, и вправду, можно блаженствовать. Я бы с радостью отгородился от этого ада за стенами и всю жизнь провел бы дома.

— Не смог бы, — возразил Нариман. — Ад обладает способностью проникать даже через небесные мембраны. — «О небеса, я в небесах», — тихонько замурлыкал Нариман, но смолк, чувствуя нарастающее раздражение Куми. — Достаточно вспомнить, что творилось после разгрома мечети Бабри. [1] Подробнее об этом, а также о других упомянутых в романе политических событиях и историко-культурных фактах см. в статье «Что говорил Заратуштра?» в конце книги.

— Ты прав, — поежился Джал, — временами ад всюду проникает.

Чуть не десяток лет прошел с тех пор, как индусские фанатики, распаленные соответствующей пропагандой, разгромили эту мечеть, еще в шестнадцатом веке построенную на руинах индусского храма. Эхо события раскатилось по всей Индии кровавыми индо-мусульманскими стычками, а в Бомбее вылилось в страшные погромы мусульманских кварталов…

— Чего ты соглашаешься с его глупым примером? — возмутилась Куми. — Погромы были на улицах, а не в домах!

— Я думаю, папа имеет в виду эту семью парсов, двух стариков, мужа и жену, которые погибли у себя же в спальне.

— Ты ведь тоже помнишь эту историю, Куми, — вздохнул Нариман, — когда озверелые толпы подожгли дом, потому что кто-то сказал, что там мусульмане прячутся?

— Я все помню, у меня память получше твоей! Несчастным не повезло, стали жертвой недоразумения! Часто бывает, чтобы из-за мечети в Айодхье здесь, в Бомбее, начал зверствовать народ? Редчайший случай!

— Справедливо, — согласился Нариман. — Счет в нашу пользу.

— А взять прошлую неделю? В Фироз-Баге избили и ограбили старуху в ее собственной квартире, — не к месту припомнил Джал. — Бедняжка лежит в «Парси дженерал», и неизвестно, выживет ли.

— Ты на чьей стороне? — взорвалась Куми. — Хочешь доказать, что папа может спокойно гулять по вечерам? Что мир не превратился в опасное место?

— Конечно превратился, — ответил за пасынка Нариман. — В особенности внутри дома.

Куми, стиснув кулаки, выскочила из комнаты. Он подышал на очки и медленно протер стекла носовым платком. Его меркнущее зрение, неудобные зубные протезы, трясущиеся конечности, согбенная спина и шаркающая походка были почти готовы к совершению вечернего ритуала.

Нариман Вакиль вышел из «Шато фелисити» с зонтиком, который служил ему тростью. После затхлой пустоты квартиры бурление жизни было как воздух для изголодавшихся легких.