Роберт Кормер - Среди ночи

Испугавшись такой тишины, Джон-Пол вдруг насторожился, когда мистер Зарбур коснулся его руки.

— Что это? — прошептал в тишине его голос.

Джон-Пол нахмурился. Он имел в виду отсутствие звуков вообще? Нет, было нечто еще.

— Слышишь?

Теперь Джон-Пол уже что-то слышал. Это был звук, напоминающий негромкий, продолжительный треск, похожий на звуки отходящего от деревянного причала корабля. Это о чем-то говорило. Прежде таких звуков тут еще не бывало.

Звук повторился, уже громче.

Они вдвоем обменялись изумленными взглядами.

Шум, напоминающий огромный гвоздь, входящий в доску под тяжестью гигантского молотка. Странно, но для него это звучало именно так: треск, будто после удара с размаху. Со стороны балкона.

— Надо посмотреть, — сказал мистер Зарбур.

Было темно, и ни чего не было видно.

— У меня нет фонаря, — сказал Джон-Пол.

— Держи, — мистер Зарбур дал ему в руки коробок со спичками.

Через центральный проход Джон-Пол неохотно направился в вестибюль, а оттуда по заваленной мусором лестнице со стертыми ступеньками он поднялся на балкон. Свисающая с потолка огромная люстра, не давала света, лампочки в ней давно уже перегорели. В полумраке он сощурился на всякий, накопившийся на запущенном балконе хлам. Старые газеты, обрывки ковров, картонные ящики, свернутые в рулон старые плакаты — ничего особенного он там не заметил. Но его насторожил треск, который, показалось, был прямо под его ногами, который зазвучал уже намного громче, чем прежде.

Затем на сцене прогремел взрыв, и представление началось. Звук взрыва эхом отразился от стен и потолка. Дети в зале с вздохом вскрикнули от испуга, наступила полная темнота и оглушающая тишина.

Джон-Пол почувствовал, как под его ногами качается пол, будто он стоит на палубе спускающегося из дока корабля.

Он чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он достал следующую, снова чиркнул, и вдруг у него руке заполыхал целый коробок, будто рядом были открыты головки всех оставшихся в нем спичек. Ему обожгло пальцы, и он швырнул горящий коробок на пол. К своему ужасу он увидел, как воспламенилась свернутая в рулон ткань, затиснутая между сваленными в кучу картонными ящиками.

Он начал пытаться загасить пламя, но потерял равновесие, когда под его ногами еще раз качнулся пол.

«Пожар!» — крикнул кто-то со сцены, осознавая, что это уже не входило в сценарий представления. Пол качнулся еще раз, и это было очевидно. «Землетрясение», — подумал вдруг он. — «Этого не может быть».

«Пожар!!!» — кричал тот же полный ужаса голос.

Публика не поняла, что происходит, где и что горит. Густой дым начал наполнять атмосферу зала, укутывая сидящих в партере.

«Пожар!!!» — сомнений в этом уже не было. Нескрываемый ужас в этом голосе начал перемешиваться с едким дымом. В панике Джон-Пол вскочил на ноги, но пол начал уходить из-под них, будто его выдергивали как газету из-под стакана. Все вокруг трещало и ломалось. Он беспомощно цеплялся руками за воздух, чувствуя, что падает вниз вместе с горящим балконом.

Он изо всех сил пытался нащупать ногами хоть какую-то опору, но рядом что-то упало, укутав его терпкой на вкус пылью, которая тут же начала забиваться в его ноздри, рот и глаза.

Он стоял на четвереньках в куче досок, картона и кирпичной пыли. В его ушах звучал неистовый детский визг. Что-то со свистом опустилось ему на голову…

Ему не удавалось проснуться. Он будто плыл, все время удаляясь от собственного сознания. Все, что он мог помнить, так это то, как он вставал и падал, как стремился выйти на свет, как ничего не видел и снова оказывался в темноте. А затем голоса, тихие слова, которые он не понимал. Разные голоса: резкие и громкие, мягкие и что-то тихо бормочущие. Голос его матери, что-то говорящей по-французски. А затем он снова погружался в темноту, где было тепло и безопасно.

А потом вдруг появилась боль. Голова чуть ли не разламывалась от боли, будто на ней был шлем, вывернутый шипами внутрь, в который она все никак не помещалась, который сильнее всего давил на скулы. Вся боль почему-то сбежалась именно к ним.

Когда боль отступала, то он начинал чувствовать, как его раскачивают невидимые, ленивые, но при этом ласковые волны. И когда он пытался пошевелиться в такт этим волнам, то ему становилось ясно, что он парализован, скован, его руки будто залиты свинцом, который остыл и затвердел. Ему казалось, что он к чему-то привязан, или даже стал частью какой-то ужасной, немыслимой машины. У него начиналась паника, которая разъедала его изнутри, щекотала и колола невидимыми иголками. А затем снова наступала темнота. Или боль. Панике или темноте он предпочитал боль.