Роберт Кормер - Герои

— Знайте, почему я ушел на войну?

— Почему каждый уходит на войну, Френсис?

— Я ушел на войну, чтобы умереть, — говорю я тихо, словно на исповеди у Отца Балтазара. — К тому же я сильно испугался самоубийства. В войне, в бою, как мне показалось, умереть легче, и при этом бы не опозорил имен ни отца, ни матери. Я искал возможность умереть, а вместо этого убивал других, и двое из них были детьми, такими же, как и я…

— Ты спас свой патруль, упал на гранату…

— Когда я упал на ту гранату, то не старался никого спасти. Я увидел шанс в одну секунду покончить со всем, но не повезло. Взрыв разнес мне лицо, но я не умер…

— Почему ты хотел умереть, Френсис? — шепчет его голос.

— А Вы не знаете? — меня ошеломляет его вопрос, а затем я понимаю, что той ночью он меня не видел. — Николь… Николь Ренард.

У него отвисает челюсть, и он вздрагивает, словно от неожиданного удара.

— Той ночью я не ушел, — шепчет теперь мой собственный голос. — Я слышал, что вы делали с ней, а позже я ее видел: те ее глаза и то, что в них было…

Качая головой, он говорит:

— И из-за этого ты хотел умереть?

«И я все еще хочу это сделать».

— То, что вы с ней делали, а я ничего не предпринимал. Я только стоял за стенкой, позволяя этому случиться…

— Ой, Френсис. Ты слишком сложен для самого себя. Ты ничего не предпринял, и все время себя в этом должен винить, хотеть собственной смерти. Ты все равно не смог бы остановить меня, Френсис. Ты был всего лишь ребенком…

— И она тоже, — дрожат мои губы.

Из него исходит длинный вздох.

— И не по этой ли причине ты сюда пришел? Сказать мне это?

Я достаю из кармана пистолет.

— Я пришел за этим.

Я целюсь в него, мой палец на спусковом крючке.

Но моя рука дрожит, а из моих пещер начинает хлыстать водопад соплей, и я внезапно прихожу в себя, осознавая, что собираюсь сделать, и зачем на самом деле сюда пришел.

— В ту ночь вы могли бы поиметь кого угодно, — говорю я. Мой голос звучит уже слишком громко, отдаваясь звоном в моих ушах. — Любую из тех красивых леди. Но почему Николь?

— Сладкая юность, Френсис, пылающая огнем…

«Сладкая юность. Он занимался этим и до того? Сколько еще юных особ он успел поиметь?»

Я в ужасе качаю головой.

— У каждого есть грехи, Френсис. Весь ужас в том, что мы любим наши грехи. Мы любим то, что нас злит. Я люблю сладкую юность.

— Это не любовь, — говорю я.

— Любовь бывает разной, Френсис.

— И вы знали, что мы вас любим? Вы были нашим героем, гораздо раньше, еще до войны. Вы сделали нас лучше чем, мы были…

Он вздыхает, его губы дрожат, и голос у него тоже дрожит, когда он спрашивает:

— Обвинив меня в моих грехах, ты сотрешь и все лучшее?

— Это вы спросите у Николь, — говорю я, ища глазами место, куда должна попасть пуля. До сего момента я еще не придумал, куда буду целиться, в переносицу или в грудь — в сердце. И для меня это становится неважно, есть только желание. Желание отомстить за то, что он сделал с Николь и с другими девчонками — теперь, когда я об этом знаю.

Он отмахивается рукой, словно в моей руке нет никакого пистолета.

— Знаешь, почему я сижу в этом кресле, Френсис? И только чуть привстал, когда ты вошел? У меня отнялись ноги, — он делает указательный жест в сторону, где я впервые замечаю прислоненные к столу алюминиевые костыли. — У меня больше не будет танцев, Френсис, и сладкой юности в моих объятьях тоже. У меня нет больше ничего.

— Я представляю, как вы себя чувствуете.

— Не смотри на меня так, — говорит он, уводя глаза в сторону от меня. — Я бы хотел, чтобы ты смотрел на меня так же, как и тогда, во Врик-Центре. Когда я действительно был героем, как ты сам говоришь. Но уже слишком поздно, не так ли?

Я устал от этого разговора, и мне не терпится сделать то, для чего я сюда пришел.

— Вы можете помолиться, — говорю ему так, как много раз все эти годы репетировал про себя эти слова. Я, наконец, решил попасть ему в сердце, так же, как и он когда-то разбил мое сердце и сердце Николь, и сколько сердец еще?

— Подожди! — кричит он, тянется к маленькому столику рядом с его креслом и из коробки из-под сигар достает пистолет, такой же, как и мой, оставшийся у него с войны.

Я вздрагиваю, и мой палец чуть не нажимает на курок, но он кладет пистолет на колени, качая его в руке.

— Ты видишь, Френсис. Я имею свой собственный пистолет. Я все время достаю и смотрю на него. Время от времени я подношу его к виску. И мне даже интересно, что почувствую, если нажму на курок, и что увижу, когда наступит мой конец, — он вздыхает и трясет головой, затем кивает мне: — Опусти свой пистолет, Френсис, моего уже достаточно для того, чтобы поставить точку над «и».