Рауль Мир-Хайдаров - Велосипедист

Щелкнул замок входной двери, и Руслан подумал: «Вот и все, ушла». Подумал без грусти, тревоги, жалости, подумал, как о ком-то постороннем, чужом, словно это его не касалось, и уходила не Татьяна, с которой прожито без малого двенадцать лет. Он понимал: происходит в его жизни что-то важное, серьезное, может, даже непоправимое,— ведь и впрямь не каждый день оставляет тебя жена, и должна была встрепенуться душа каким-то чувством — печалью, радостью, обидой или злостью, наконец. Но он ничего не ощущал, кроме пустоты и равнодушия.

Глядя в выпотрошенное нутро распахнутого платяного шкафа, где среди его рубашек, зацепившись за вешалку, одиноко висел чулок со спущенной петлей, Руслан пытался вызвать из памяти какое-нибудь доброе воспоминание, чтобы почувствовать, что уходит дорогой, близкий человек, но память словно выключили, стерли.

Из нафталинных глубин старого шкафа, свидетеля их долгой совместной жизни, счастливые видения давних дней не являлись, но вдруг в высоком зеркале на внутренней стороне дверцы он увидел свое отображение.

Он так пристально вглядывался в мужчину, удобно расположившегося в мягком овальном кресле, что в какой-то момент ему показалось: напротив сидит не он, Руслан Маринюк, а некто чужой, незнакомый. Он даже привстал от неожиданности и подошел к дверце.

Из зеркала, которое он года два собирался закрепить как следует, да так и не собрался, глянул на него средних лет мужчина с усталым безразличным лицом. Ни одна черточка, ни взгляд, ни случайно мелькнувшая улыбка не выражали растерянности или смятения,— на него смотрел олимпийски спокойный человек.

Но ведь это было не так! Хотя и не бушевали в нем страсти, и не встрепенулась душа, мысль кружила только вокруг Татьяны. Какое уж тут спокойствие! И, глянув вновь в зеркало, Руслан подумал: «Опять это: быть или казаться».

За свои сорок лет Маринюк встречал в жизни всяких людей: хороших и плохих, добрых и злых, умных и глупых, и таких, чья душа похожа на чемодан с двойным дном, снаружи один, а разберешься — два разных, диаметрально противоположных человека. Днем один, вечером другой, на работе сама любезность, дома — хам и скандалист. Сталкивался с журналистами, посмеивающимися над собственной писаниной, с врачами, которые терпеть не могут больных, да мало ли с кем сводила судьба… Но все эти черты характера, человеческие пороки и слабости были или на виду и быстро становились очевидными для близких и внимательных людей, или открывались со временем для всех окружающих.

У Маринюка складывалось иначе, сложнее. Он не обладал ни явными, ни тайными пороками, был в меру открыт, общителен, со всеми в дружбе, душа компании, словом, не принадлежал к тому числу людей, на которых смотрят в упор и не замечают.

Но была у него беда, которую он осознал гораздо позже, чем следовало, и которая, как оказалось, подтачивала его изнутри и, помимо его воли, стала определять поведение, взгляды, а затем составила и его сущность.

Слишком часто его принимали за другого… Справедливости ради надо сказать, что он никогда не давал для этого повода, не делал двусмысленных намеков, не пользовался загадочным молчанием, не подыгрывал в создавшихся ситуациях. В жизни он не знал, да и не слышал, чтобы кто-то внешне так походил на разных людей, разве что видел подобное в комедиях ошибок прошлого столетия, да и там роковое или комическое сходство обыгрывалось с одним двойником. Однажды на досуге, когда он попытался с улыбкой перечислить, за кого его только не принимали, то вдруг с удивлением обнаружил, как далеко-далеко, в самую юность, уводит его память.

В ту давнюю осень, когда он был еще студентом, произошла с ним странная история, если быть точнее — так, приключение, не более, но последствия его наложили отпечаток на всю дальнейшую жизнь.

Учился он в ту пору в строительном техникуме и в родной Мартук, что в двух часах езды от Актюбинска, наведывался каждую субботу: запастись на неделю картошкой, яйцами, прихватить каравай домашнего хлеба, а зимой еще и сала. Тянуло его к друзьям-приятелям, девушкам мартукским,— видно, крепко сидели корни его в отчей земле.

Мартук в пору его юности отличался нравами суровыми, окраины враждовали между собой по поводу и без повода, но особенно зло не любили чужих: практикантов, молодых людей, приезжавших в гости, солдат, прибывших на уборку: вероятно, парни инстинктивно видели в новичках потенциальных соперников. Против чужих, забыв свои распри, всегда выступали сообща, особенно дурной славой по этой части пользовалась Татарка, где жил Маринюк.