Геннадий Семенихин - Лунный вариант

— Алеша, — улыбнулась Лидия Степановна, — а вы сатирических стихов случайно не пишете?

— Нет, — сознался Горелов. — Шаржи для стенгазеты рисую. В нашей группе я в единственном числе исполняю обязанности всех Кукрыниксов. Да и вообще балуюсь кистью немного. Акварельки, пейзажи, портреты.

— Да что вы говорите! — изумилась Лидия. — И вы нам покажете?

— Не только покажу, но еще и позировать вас с Наташей заставлю.

— Наташа, ты слышишь?! — воскликнула Лидия певучим голосом. — Дядя Алеша обещает нас рисовать.

Они вовремя успели на поезд и сели в тот же детский вагон. Горелов сразу отметил, что Лидия выбрала место так, чтобы на обратном пути в окне не возникал выжженный солнцем кустарник, прячущий черные могильные памятники. «И правильно сделала, — одобрил он, — сколько же можно терзать себя прошлым?»

Поглядел на часы:

— Лида, а нам пора запеть: «Давай, космонавт, потихонечку трогай». Что-то запаздывает со стартом.

— Ах, это вы про паровоз! — засмеялась Лидия. — Повесьте мой плащ, пожалуйста.

Алексей с удовольствием выполнил ее просьбу. Паровозик загрохотал, обдал себя белесым паром, и в окнах, облитый вечерним солнцем, поплыл перрон.

— Мама, знаешь, что говорят колеса? — поперхнулась смешком Наташа. — До-мой! До-мой!

— Выходит, дома все-таки лучше? — потрепал ее за бантик Горелов.

— Еще бы, дядя Алеша, — согласилась Наташа. — Дома и стены помогают. Так моя мама говорит.

Многоэтажные каменные здания привокзального района остались позади, замелькали кособокие саманные домишки, а потом потянулась ровная строчка телеграфных столбов, высоких и стройных на фоне однообразной степи. Мелькнуло озерцо, к которому, гордо вскинув головы, торопились на водопой верблюды. Проплыли две черные юрты, очевидно служившие пристанищем чабанам, — и за окном вагона снова стало так пустынно и голо, что даже Наташка заскучала.

Лидия на обратном пути была молчаливой. Она односложно отвечала на вопросы Алексея, сама не сделала ни одной попытки завязать разговор. Горелову подумалось, что она снова ушла в горькие воспоминания, и он тоже умолк.

Встречный ветер становился к ночи прохладнее, заносил в окно обрывки паровозного дыма. Так и казалось, что тяжелый знойный степной воздух осел на землю, обессилев от усталости. Где-то далеко догорел багровый окаемок солнца, и в окне возник квадрат звездного неба. Наташка зябко передернула плечиками. Легкое платье с короткими рукавами плохо защищало от прохлады. Алексей вопросительно покосился на Лидию.

— Я, пожалуй, закрою окно. Она ведь только поправилась.

Лидия согласилась, как-то робко и виновато на него взглянула. Нет, она едва ли думала о чем-либо печальном. Просто синие глаза не таили откровенной радости. Когда неподатливая рама со скрипом поползла вверх, Лидия нерешительно попросила:

— Алеша, снимите, если не трудно, мой пыльник и набросьте на Наташку.

— Не надо, мама, — запротестовала полусонная девочка. — Я лучше к дяде Алеше прижмусь. Он те-еплый.

— Тогда мне дайте.

Алеша снял с крючка шуршащий плащ, отдающий еле уловимым запахом духов, и накинул на ее плечи. Нечаянно притронулся к холодному локтю.

— Я вас, как маленькую, — засмеялся он напряженно.

— Дядя Алеша, — потребовала Наташа, — садись ко мне ближе, а то холодно.

— Вот и попробуй не подчиниться, — развел он руками.

Наташка прислонилась к нему теплым тельцем, раза два зевнула и как-то сразу обмякла. А за окном была уже ночь, густая, как деготь. На весь вагон горела всего одна тусклая лампочка у выходной двери. Середина вагона, где они сидели, тонула во мраке. Алексей уже не видел лица Лидии, одна лишь прическа, высокая и пышная, выделялась над головой. Опасаясь потревожить засыпающую дочь, Лидия чуть наклонилась вперед, тихо-тихо сказала:

— Видите, какая она у меня… слабенькая еще совсем. Не стоило бы ее сегодня брать, да врачу показать надо было.

Оттого, что она была так близко и перешла на шепот, у Алексея знобко забилось сердце. Он видел, как с ее плеча сползает плащ, и не вставая — только руку протянул — поправил его. И опять, хотел того или не хотел, коснулся пальцами ее обнаженной руки. «Что это? — спросил он себя. — Почему мне так приятно сейчас и нет ничего вокруг: ни скорости этого допотопного паровозика, ни сонной степи за окном, ни звездного неба? Только я и она. Да Наташка, теплым комочком уткнувшаяся в бок. Я и Лидия. Неужели это и есть любовь? Словно невидимые импульсы идут от меня к ней и от нее ко мне. Телепатия, наука двадцатого века, да зачем ты мне нужна, если и так все ясно? Когда-то влюбленные пели под окнами у девушек серенады, выходили за них на рыцарские турниры или, объясняясь в любви, становились перед ними на колени. Смешно! Наш жестокий космический и атомный век сбросил в архив эти старомодные понятия. Обычаев нет, а любовь осталась. И если она настоящая, то нисколько не меньше и не мельче. Наверное, поэтому и кровь бьет в виски. Кто-то должен из нас сказать сегодня первое слово. Обязательно сегодня. Лидия — женщина. Ну и что же? Разве это тебя должно останавливать? Чем же она виновата, если пережила такую драму? Постой, постой. А что, если она по-прежнему любит своего погибшего мужа и ты не сумеешь заглушить в ней этого чувства? Она будет говорить тебе о любви и думать о нем, подставлять губы для поцелуя и вспоминать поцелуи прошлых лет? Нет! — яростно остановил себя Алексей. — Разве по одним ее глазам не видно, что в ее жизни наши отношения — новое. Слышишь, Лида. Я никогда, никогда не потребую, чтобы ты снимала со стены портрет своего погибшего мужа, как это сделал когда-то мой отчим Никита Петрович, велевший матери убрать портрет моего отца, сгоревшего в танке. Наташка должна помнить правду. Но я сделаю все, все, чтобы горе, поселившееся в тебе, не было вечным. Муж… Ну и что же? А если бы он был жив, а я бы встретил Лиду, и мы бы вот так вот смотрели в глаза друг другу, смотрели и все понимали? Если бы так же нетерпеливо стучала в виски кровь и было боязно от мысли, что я могу ее потерять? Разве бы я отступился от нее, зная, что пришло настоящее и большое чувство? Да нет же! И ни одна бы парткомиссия меня не запугала… Лида опять молчит. Что она думает обо мне?»