Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

А теперь он торопился домой, переодевался и, сбежав, словно от дьявола, от дверей кабинета, где пылились в бесполезном ожидании пишущая машинка, работа, любимые книги, письма друзей, неделями и месяцами остававшиеся без ответа, спешил плюхнуться в мягкое кресло, включить торшер и пообщаться с лучшим другом — магнитофоном. Наш герой ставил классическую музыку и постепенно принимал горизонтальное положение — растягивался на соседнем диване. Бедняге едва хватало сил поздороваться с детьми, возвращавшимися из школы. Погруженный в музыку, которая не волновала его, он пытался оправдать свое поведение усталостью после рабочего дня, внимательно прислушивался к своему организму, пугаясь неизвестных недугов, курил без перерыва и без всякого удовольствия, пока не наступало время ужинать. Потом он мрачно восседал во главе стола и ел без всякого аппетита. Дети едва осмеливались открыть рот, Адела делала жалкие попытки оживить разговор, но они кончались ничем, разбивались о ледяную стену оскорбительного молчания.

Этот человек, здоровый и сильный, достаточно преуспевший в жизни, прекрасно устроенный, с хорошими перспективами на будущее, был живым укором себе и окружающим — нежной и преданной жене и замечательным детям, самым лучшим детям на свете (наверное, сам я никогда не был таким любящим сыном). Раньше он точно знал, под чьи знамена встать, какой путь выбрать, но теперь совершенно замкнулся в себе, погрузился в спячку, словно сытый удав, спрятался за стеной молчания, превратился в немого, который не может вымолвить ни слова и только корчит жалкую гримасу. А рядом бурлила жизнь, дети выходили на свою дорогу, они так нуждались в отце, в надежной твердой опоре, в крепком семейном очаге, откуда в юности так хочется вырваться и куда можно вернуться, чтобы укрыться от жизненных невзгод. Рядом была Адела, она не сдавалась и везла на себе все: дом, хозяйство, а главное — заботу о детях, не имевших от матери никаких тайн. А сколько такта, понимания и любви требовалось от нее, чтобы не дать волю словам, чтобы сдерживать накопившуюся внутри горечь и боль, виновником которой был я, мое глупое поведение.

Но тогда я не замечал этого.

А мог бы и заметить. Я должен был бы знать, что́ чувствует подросток, когда не может ни в чем рассчитывать на отца.

Неужели я забыл годы отрочества и ранней юности? Забыл отца, униженного и раздавленного жизнью? Ему тогда было не пятьдесят четыре, а уже под семьдесят, судьба отняла у него все: работу, жену, старших сыновей и страну, за которую отец не пожалел бы жизни и которую мучили и уродовали у него на глазах. Или я забыл, как, возвращаясь из школы, вбегал в дом и видел отца, вялого, опустошенного — сидящего в кресле у окна, ноги укрыты пледом, в руках книга, открытая на одной и той же странице, рядом на столике коробка табаку? Может, я забыл его глаза, уже не ярко-синие, а потухшие, пустые, бесцветные? А ведь тогда я дал себе слово, поклялся, что никогда не стану таким, не кончу жизнь в старом кресле, глядя в окно остановившимся взглядом.

Нет, я ничего не забыл. Но это ничего не меняло.

После ужина, когда дети усаживались к телевизору или шли в свою комнату делать уроки, Адела строчила на швейной машинке — в нашем доме для нее всегда непочатый край работы, — я, вновь развалившись в кресле, утыкался носом в экран или в неоконченный кроссворд, и через некоторое время говорил: «Пора спать, я так устал сегодня», хотя все домашние наблюдали, как в течение трех часов я пребывал не то в спячке, не то в «состоянии прогрессирующего идиотизма».

Адела неуверенно спрашивала: «У тебя правда все хорошо?», а старший сын, приходя к нам в гости, робко предлагал два билета на «Мещанина во дворянстве».

Образцовый служащий не откликался.

Упали первые капли дождя, и, испугавшись, что вновь хлынет дождь, я вышел вдохнуть свежего воздуха. Пожалуй, нужно сделать перерыв — мои размышления приняли слишком драматический характер.

Я появился как раз вовремя.

В ту же минуту на соседнем дереве появилась маленькая белка. Мы вышли одновременно, она из своего дома, я из своего, должно быть, белка соскучилась в дупле, и ей тоже пришло в голову прогуляться. Появление белки удивило меня: раньше, когда я был маленьким, их здесь никто не видел. А отец так хотел, чтобы белки поселились где-нибудь поблизости. Он всегда с гордостью рассказывал, сколько живности водится в его владениях. Здесь летали сороки и удоды — Upupa epops, — а еще неизвестная птица, которую мы прозвали «ундервуд», потому что она трещала совершенно как пишущая машинка, совы, филины и летучие мыши; под миндальными деревьями в саду рыли норы кроты и дикие кролики, соловьи по ночам усаживались на высокий забор вокруг дома и выводили нескончаемые трели, навевавшие на меня в детстве щемящую грусть; жабы издавали звуки, напоминавшие звон стеклянных колокольчиков, в пруду квакали лягушки, где-то трещал сверчок, пронзительно пели цикады, стрекотали кузнечики, зеленые и бурые… Отец даже уверял, что где-то рядом живет лиса… впрочем, ее никто никогда не видел, наверное, это была просто-напросто бродячая собака.