Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

Какой вздор!

Первую «пощечину» я получил в испанском консульстве в Женеве — кстати, там работают удивительно милые и приятные люди, — эту пощечину дала мне сама жизнь, а вовсе не благоразумный служащий, вникавший во все мои проблемы. До сих пор я заливаюсь краской, когда вспоминаю…

Но тут мои размышления прервал — кто бы вы думали? — солнечный луч, упавший на лист бумаги! Этот бледный и робкий луч возвращает мне силы и пробуждает надежды. «Сегодня светит солнце, и я верю в бога», — как сказал поэт. Адела права, когда говорит, что я жить не могу без хорошей погоды, без солнца и голубого неба (впрочем, она права всегда). Дождь наводит на меня тоску — хотя это особая, «романтическая» тоска, — и если я заявляю, будто мечтаю о хорошей погоде, чтобы дети могли как следует отдохнуть в Вальнове, играть в теннис и купаться, — это чистая ложь, мне хочется солнца и голубого неба в первую очередь для себя, все прочее — пустые россказни.

Я не удержался и вышел из дома посмотреть, как рассеивается туман. Он отступал постепенно, шаг за шагом, и я вдруг почувствовал себя в старом кинотеатре, где несколько прозрачных занавесов медленно поднимались один за другим, пока не открывали экран. Может быть, и теперь в кино есть такие занавесы? Не знаю, сто лет там не был. Сначала на западе показался большой холм, чуть правее выплыла из тумана гора Марель, омытая дождем, потом вдали замаячил Пуч-дел-Сан, но самая высокая вершина, Монграл, еще оставалась в плену у туч и облаков.

Когда в детстве мы жили в Вальнове, нам так же трудно было усидеть дома после дождя, и в мгновение ока мы оказывались за дверью. «Промочите ноги, простудитесь, чего доброго», — едва успевали крикнуть взрослые, а мы уже неслись во весь дух посмотреть, что́ натворили летние ливни: «Бассейн полный, до краев! На дороге целая река! У сливы ветка сломалась! В пруду дохлая крыса!» Потом мы рвали зеленые каштаны — те, кто зазевается, получали хороший душ — и, вдыхая чудесный летний запах мокрой земли, бежали дальше, чтобы набрать ракушек и, конечно же, промочить ноги, как предрекала мама.

Однако тучи, кажется, еще не пролились до конца. Неужели вечером опять пойдет дождь?

Я говорил, что краснею от стыда, как, должно быть, краснел святой Петр — и, наверное, краснеет каждый год во время службы на Страстной неделе, едва речь заходит о крике петуха и тройном отречении. Для меня это одна из самых глубоких, исполненных божественного вдохновения страниц Евангелия, написанная людьми, которые ничего не желали знать о хитрости и уловках, о благопристойной лжи и благоразумных умолчаниях, зато хорошо знали об искупительной силе правды и потому поведали грядущим поколениям эту историю, рассказали о человеческой слабости одного из столпов христианской церкви.

Так вот, в тот день я впервые собрался поменять свой паспорт и семь паспортов домашних — у всех документов одновременно кончился срок действия. Служащий спросил, хочу ли я оставить в графе «профессия» слово «писатель», а когда я изумленно ответил: «Почему бы и нет?» — он любезно пояснил: в этом случае я автоматически теряю право на освобождение от налогов и должен буду заплатить за все восемь паспортов «как простой смертный». Но главное, имея такую сомнительную профессию, пересекать границу весьма затруднительно: меня ожидают всевозможные проволочки, препятствия, подозрения, тогда как для «служащего международной организации в Женеве» открыты все пути и двери и любую неувязку на таможне, кроме, разумеется, случаев нарушения закона, можно легко уладить.

Очевидно, если бы я звался Уильям Шекспир, а еще лучше Мигель де Сервантес Сааведра, любезный служащий не задал бы мне подобного вопроса. Но, увидев безвестного прожектера, пышно именующего себя писателем (а эта профессия так осложняет человеку жизнь!), он ощутил прилив отеческих чувств, решил оказать на меня давление, и я уступил. Хотя был краткий миг борьбы с собой, когда перед внутренним взором пронеслись картины моей жизни, целый фильм о привычках и взглядах на мир, о скромных успехах и о неудавшихся мечтаниях — говорят, нечто подобное испытывают перед смертью утопающие.

Итак, я уступил, скорчив презрительную мину, и сделал вид, будто мне безразлично, писатель я, служащий или трубочист. Из консульства я вышел «с паспортом в руке и камнем на сердце», как сказал бы наш мрачный остряк Гутьеррес, неся в кармане зеленые корочки, где черным по белому была прописана горькая правда, подтвержденная моей собственной подписью. Я сгорал от стыда, словно совершил предательство, а в ушах звучал крик петуха и мой удивленный голос: «Себастьа Фаркес? Писатель? Не знаю такого».