Джоан Барк - Хризантема

Тэйсин весело нарезал овощи к обеду, когда зазвонил телефон. Взволнованный голос смотрителя сада Симидзу сообщил, что Учителю стало плохо во время службы, он скончался и тело его лежит в чайном павильоне. Священник лишь ошарашенно повторял: «Что? Что?», не веря своим ушам. Учитель умер! Оглушенный, Тэйсин сполз на пол, безвольно опустив руки и разбросав ноги в стороны. Несколько минут он сидел так, неподвижно тараща глаза, потом разразился слезами, ревя во всю глотку, как младенец.

Получив новости, Кэйко с мужем кинулись в сад. Доктор Итимура сразу забрал Мисако домой и уложил в постель, дав сильное снотворное. Дочь покойного осталась с монахом, чтобы сопровождать тело в храм. Выполнив печальный долг, она велела потрясенному и обессиленному Кэнсё лечь и хорошенько отдохнуть. Монах молча поклонился.

Формально власть в храме принадлежала теперь Тэйсину, однако в таком состоянии он не был способен отдать даже самые простые распоряжения. Твердость духа удалось сохранить лишь Кэйко. Глаза ее были сухи, движения деловиты. Она родилась, выросла в храме и до сих пор чувствовала себя здесь как дома. Каждый сантиметр старинного здания был ей знаком, она прекрасно знала, где что хранится и каковы были бы желания отца. В своем роде ситуация напоминала военные годы, когда они с матерью фактически управляли делами храма, в то время как монахи были заняты бесконечными поминальными церемониями в честь павших.

Конэн бил в колокол, удар за ударом, с короткими паузами. Жители Сибаты, заслышав звон, откладывали дела и гадали, кто умер. Близился полдень.

Ко времени послеобеденного чая внешняя стена была задрапирована черно-белой полосатой материей, а вдоль дорожки к главному входу стояли на треножниках большие венки из искусственных цветов. На воротах прикрепили бумажный знак с иероглифами мо и тю, что означало «траур».

Женщины-прихожанки суетились во внутренних помещениях, занимаясь уборкой и переговариваясь вполголоса. Начали поступать приношения в знак соболезнования: чай, благовония, сладости, фрукты и цветы.

Омывая тело отца, Кэйко поразилась, как оно иссохло. Вместе с директором похоронного бюро она с особым тщанием облачила покойного в погребальное кимоно и уложила на новый футон, с тем чтобы позже переместить в гроб. Матрас был повернут изголовьем к северу, в отличие от обычного положения спящего.

Кэйко бережно повесила отцу на шею пожелтевший от времени мешочек, где хранились его собственная высохшая пуповина, прядь детских волос и обрезки ногтей, сбереженные в свое время, согласно древней традиции, еще его матерью. Кроме того, вложила за отвороты кимоно фотографии его покойной жены и сыновей. Все это она делала почти без слез, но с большой любовью. С ее губ не сходила легкая улыбка, такая же, как у отца.

В те напряженные часы в памяти Кэйко оживали эпизоды далекого детства. Как-то раз, лет в шесть, она заболела, и отец сидел подле ее постели, вытирая разгоряченный лоб девочки влажным полотенцем. Тогда он был молод, лохматые брови еще не поседели, глаза смотрели ярко и живо. Маленькая Кэйко благодарно протянула руку, он ласково взял ее и сказал:

— Когда-нибудь ты сделаешь то же самое для меня, Кэйко-тян. Я буду слабый, а ты сильная. Ты поможешь нам с мамой, когда мы состаримся, правда?

— Да, папа, помогу, — пообещала девочка.

В ее широко открытых глазах сияла искренняя любовь. В тот вечер она заснула, чувствуя себя совсем большой, почти взрослой.

Кэйко нежно дотронулась до воскового лица покойного и наконец дала волю слезам.

— Конечно, папа, я все сделаю, — прошептала она.

Вместо того чтобы отдыхать, как распорядилась Кэйко, монах из Камакуры снова отправился в сад Симидзу, где с помощью смотрителя разобрал временный алтарь и возвратил все принадлежности на место, войдя в храм через задние ворота. Вернувшись за урной с прахом, которая оставалась в привратницкой, он прикрыл ее темной тканью, чтобы не привлекать внимания прохожих на улице.

Помещение за алтарем представляло собой, по существу, склеп, воздух здесь был спертый и наводил на мысли о кладбище. Живописные панели на низком потолке изображали Будду и святых. Старинные раздвижные двери были расписаны цветами и птицами. Вдоль стен шли полки с пыльными статуями разной степени сохранности, а также сосудами всех форм и размеров, где хранился кремированный человеческий прах и прочие следы давно ушедшей жизни. Одна из стен пестрела пожелтевшими фотографиями солдат и моряков — прихожан, погибших на войне.