Дмитрий Вересов - Летописец

Но сначала погас, исчез, растаял свет, и осталось лишь призрачное пятно на арене. Потом раздалась барабанная дробь, ускоряющая биение сердец. Затем в полной тишине торжественно прозвучало заклинание: представление начинается!

Представление начинается!

И оно началось. Оно началось по мановению руки загадочного полного человека в черном фраке. Оно началось вальсом белых шелковых знамен, ослепительным звездным сверканием велосипедных спиц, золотым фейерверком жонглерских булав и колец, серебряным вихрем сальто-мортале. А когда этот порыв, это мельтешение улеглось, отхлынуло и осело, остановленное бордюром арены, состоялся выход Сударыни Метелицы. Она выплыла из темного логова, в высоком зеркальном кокошнике, в бесконечно длинном и широком плаще, и проследовала, не поднимая глаз, через всю арену, и остановилась, и взмахнула рукавами в паутинно-морозном узоре, и поднялся ветер, и раздул ее бесконечный шлейф, и тот покрыл всю арену, и оранжевое солнце подернулось льдом и стало серебристо-голубым, успокоенным.

А потом отрешенно летали в вышине воздушные гимнасты, легкомысленно и задорно танцевала на своей опасной дорожке канатоходка с круглым веером, выходили, держа друг друга хоботами за хвостики, нарядные слоны и кружились под «Дунайские волны». А затем из респектабельного черного цилиндра добывались разноцветные платочки, гофрированные букеты, удивленные кролики и горящие факелы, а факелами жонглировали под барабанный бой два бесстрашных снеговика.

В промежутках между номерами по арене бродил Карандаш с саквояжиком, исполненным лирических проказ. Он науськивал смышленую и снисходительную Манюню, он был тих, но победителен, он не делал ни одного лишнего жеста, и напряженная, отточенная пластика акробатов проигрывала на фоне его потаенных под мешковатым костюмом движений, а жонглеры по сравнению с ним представлялись суетливыми белками. Он вовсе не был черным, как грач, однако на фоне цирковой круговерти казался таким по контрасту благодаря своей неторопливости и благодаря спокойному колеру просторного костюма — всего три продуманно очерченных пятна: островерхая плюшевая шляпа цвета лесного мха, шоколадного цвета просторный пиджак и серые брюки. Нет, не брюки — штаны. Черный шнурочек под свободным воротником рубашки. Простодушный любитель городских прогулок, фланер, мечтатель. Наивный озорник. Ибо их — наивных и простодушных — есть Царствие Небесное. Он стянул хлыст у самодовольного шталмейстера. То-то шталмейстер у него побегал! Не хуже холеной лошадки.

Когда лошадки проносились мимо, высоко подбрасывая копыта, у Вадика и Олежки сердце екало и замирало, ведь сидели-то они в первом ряду. На широких спинах мерно бегущих зашоренных лошадей немного нервически танцевали и кувыркались левретки, а потом они побежали гуськом по мягкому бордюру арены, и мальчишки ждали, что собачки вот-вот спрыгнут с бордюра и подбегут лизаться, поскуливая и громко дыша растянутой в улыбке пастью. А наверху, чуть правее, гремел, рокотал, лязгал, пронзительно трубил и заливался оркестр.

Авроре, которая всегда предпочитала тишину или звуки природы, оркестр этот чрезвычайно досаждал. Ее также смущали заигрывания и подмигивания двух рыжих коверных, одного прилизанного, а второго лохматого. Когда Аврора отвергла любовь лохматого, который настойчиво пытался всучить ей малиновое картонное сердце, он пискляво разрыдался и, под визг Олежки и Вадика, облил ее фонтанирующими слезами, и Авроре пришлось отбирать у мальчишек и Михаила носовые платки и промокать вязаную кофточку. И она зареклась брать билеты в первый ряд.

Завершал первое отделение выход Игоря Кио. Оркестр, к счастью, чуть убавил пыл, и под спокойную музыку на сцену начали выносить машинерию иллюзиониста. Будку, похожую на пляжную, где исчезали одни люди и появлялись другие, в костюмах исчезнувших; плоский пыточный гроб с отверстиями для рук, ног и головы, чтобы пилить женщину; на столике — маленький ящик, из которого потом торчали поочередно головы всех клоунов; что-то вроде большой золотой рыбы или фараонова сапожка, в который засовывали вполне нормальный гибкий канат, а вылезал оттуда канат прямым стволиком, но стоило резко ударить по нему ребром ладони, как заколдованный канат обретал прежнюю гибкость и падал на арену внезапно заснувшим удавом. А еще вынесли огромный фотоаппарат, и Кио снимал всех по окружности арены и в конце своего выхода раздавал большие мутные фотографии в закрытых конвертах. Фокус, вероятно, заключался в том, чтобы не перепутать конверты и не подарить фотографию какого-нибудь дядечки, мирно поедающего конфеты на противоположной стороне амфитеатра, скажем, Авроре.