Людмила Петрушевская - Не садись в машину, где двое (рассказы, 2011)

Проще говоря, даже мужчины влюблялись в него (наряду с женщинами), и монопольные его речи текли рекой, а уши и глаза (и сердца) учеников были разверсты, и мозг каждого плавился в блаженстве предвкушения, как отдельное от тела голодное животное, которое обоняет небывалую пищу, эликсир, бальзам, божественную амброзию, и пытается впитать в себя всё это, все быстротекущие мысли гуру, но тщетно!

Ибо его блистательные суждения, очаровывающие всех быстрые аналогии, парадоксы и сноски в смежные области истории, этнографии и философии — они оставались вещью в себе для слушателей. То есть ляики ниче (опять-таки) не понимали.

Тем не менее! Его возили по миру. Он читал лекции, на которые сбегались тучами, причем заранее занимая места, и все это безо всякой рекламы, только по цепочке, от сердца к сердцу.

Как мессию, его сопровождали молчаливые молодые апостолы, начинающие ученые и миллионеры.

Там, где он появлялся, там поселялось неземное счастье, профессор говорил всегда точно по объявленной теме, но его экскурсы, вылазки в сторону от сюжета, молниеносные посылки шпагой — Пруст, Гроховски, обыденный ряд англоамериканцев и французов, а также Ефим Сирин, «Поминки по Финнегану», Пятигорский, Юнг, Параджанов, Аверинцев, Мамардашвили, тут же Массне и т.п.— производили в слушателях смятение душ, ликование и что-то в роде предвкушения духовного оргазма, да, ни больше ни меньше.

Им, ляикам, льстили эти беседы о высшем, неведомые учения древних, великие мысли, пронзающие толщу тысячелетий, разноплеменные пути к истине — все это можно было беспрепятственно и на будущее записывать за гуру, даже на самые новые носители информации, однако таковые записи не поддавались дальнейшему пониманию и усвоению. Что-то ускользало!

Ну что, путь к истине всегда ускользает. Он должен ускользать (если речь не идет о религиозных постулатах, да и там, в тех сферах, то и дело возникают огнедышащие ереси, озаряя все вокруг пламенем костров, с которых капает человеческий жир).

Док, как умнейший человек, служил не истине, но ее поискам.

Гуру всегда издалека заводил свою шарманку, ab ovo, от простейших сведений о предмете, видя, кто сидит у его колен (он всегда быстро, на клеточном уровне, схватывал возможности аудитории).

И там, где он ворожил, там поселялось счастье.

Он даже о неверных путях толковал так, что хотелось их самостоятельно изведать, а уж что говорить насчет его устных исследований, посвященных истории классических путей к абсолюту, к недостижимой цели!

Он распутывал нити, заверченные вокруг простых начал, обнажал, очищал эти начальные понятия, он следовал за великими и толковал о неизбежных трагических ошибках, указывал пути их преодоления (никогда не ведущие к финалу), попутно сталкивая мыслителей лбами и развенчивая их, освобождая от привычных нимбов и делая их простыми адептами, традиционно по ошибке возведенными в исторические величины (чему послужили лакуны в текстах, пропавшие рукописи, односторонние восхваления не заслуживающих уважения свидетелей, случайно уцелевшие в библиотеках имена, а всегда ведь уцелевает ненужное).

Какое блаженство, какое волшебство было пуститься рядом с ним в этой машине времени в глубины веков, познать то, что не познаваемо, идти наравне, следя за развитием высочайших, идеальнейших мыслей, мыслей тех великих, от которых мало что осталось.

Гуру сталкивал в сознании своих влюбленных слушателей имена далековатые, к примеру, первым шло имя Ефима Сирина, великого древнего христианина, мыслителя, поэта и композитора, который писал божественные гимны и нес их своему, знаменитому теперь в веках, хору девственниц, девочкам-монашенкам. И именно эти простые души, босые монастырские прачки и поломойки, именно они служили ему первой его публикой, которая бессловесно внимала гению и его словам и мотивам, а затем именно этот хор исполнял его новую вещь, и Ефим Сирин оказывался, в свою очередь, благодарной публикой (возможно, что бессловесной, Сирин, по свидетельствам очевидцев, был желтолицый, безбородый и лысый суровый аскет маленького роста и с огромной головой, и он постоянно молчал, по отзывам современников).

И, в дополнение к первому имени — второе, имя композитора, принявшего сан священника, Антонио Вивальди, который написал оркестровый хит всех времен и народов «Времена года» и который тоже преподавал воспитанницам-сиротам… И чего стоит одно упоминание об исчезнувшей оратории «Моисей», все партии которой, даже мужские, исполняли девушки из римской консерватории Святой Цецилии! Тот же хор девственниц, по сути говоря, восклицал гуру, оглядывая ряды тех, для кого он читал лекции, свой безмолвно внимающий хор.