Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер

Старик замолк и, как показалось Гере, заскучал. Жадно хлебнул пива и с опозданием ответил:

– Касается это всех нас или не касается, но все мы, так сложилось, вместе: ты, Танечка, я… Это, конечно, ненадолго, и тебе просто нужно потерпеть.

– Зачем?

– Потерпишь – будешь счастлив.

Гера впервые посмотрел старику прямо в желтые очки. Старик впервые отвел взгляд. Затем вновь снял и принялся протирать очки салфеткой.

– Откуда вы такой взялись? – с тоскою спросил Гера и тут же укорил себя: не надо спрашивать; поздно уже спрашивать.

А старика вопрос приободрил:

– Я из другой страны, – ответил он, решительно надевая очки, – и я был лучшее, что было в той стране, как мне казалось. Не я один – нас было много, молодых богов, как нам тогда казалось… Жаль, нет с собою фотографии: я не о той, где я в берете, свитере и «макнамарах» – о той, где я с Милютиным Сережкой, в Цахкадзоре…

Старик умолк, задумавшись. По шевелению его опущенной и влажной нижней губы Гера догадался: старик не то чтобы пьян, но уже расслаблен… «Уснет, и я пойду», – успел подумать Гера, но тут старик встряхнулся и ясным, трезвым голосом продолжил:

– Допустим, я был биохимик. Допустим, я, помимо прочего, пытался полимер один… да, это был бы полимер. Легче крыла бабочки. Крепче титанового сплава. Засунь его в вулкан и вынь – он только потемнеет. Обдай жидким азотом – а он и не потрескается, даже не чихнет. Сверхлегкость и сверхпрочность. Сверхстойкость…

– Сверхпроводимость, – скучая, подсказал Гера.

– Это другое, – недовольно отозвался старик, – ты не перебивай и не говори, о чем не знаешь… И у меня все было. Высокий порыв, надежный паек. – Старик вдруг остро глянул Гере в глаза поверх своих очков. – Ты что подумал: я себя поддел? Ты думаешь, я подпустил самоиронии? Да ни в одном глазу. Всякий, кто в детстве пережил войну и голод, меня поймет: в надежности пайка нет никакой иронии…

– И что ваш полимер? – нетерпеливо перебил Гера.

– А, полимер… – вздохнул старик. – А полимер – никак. Кончилась биохимия, настала история – и кто ее выдумал на нашу голову? Нет, нет, ты не подумай, я был рад, и не жалею, что был рад и подхватил порыв восьмидесятых. Я думал: будет, что и было, но уже без вертухаев, без вранья и без стыда за свою страну… И потерял все, даже страну. Вокруг вранье и вертухаи, один лишь стыд пропал куда-то… И это бы случилось в любом случае. Не понимал я этого тогда, но это ничего, не стыдно. Неведение – не есть неправота. Отсутствие предвидения – дело досадное, но и обычное, оно не есть неправота. По крайней мере, мы тогда повели себя как люди. Как люди, а не как коровы истории, готовые идти покорно на убой лишь потому, что их судьба заранее записана в ее бухгалтерских книгах…

– В файлах, – поправил Гера.

– В файлах записана ваша судьба, – неприятно смеясь, возразил старик, – наша – еще в книгах. Там, в книгах, она и останется. А ваша: шлеп по клавише – и нету файла, как и не было. Шлеп, шлеп – и нету ничего, как будто ничего и не было.

– Куда же мы все денемся? – спросил Гера, с веселой злостью предугадывая ответ.

Старик оглядел издалека стойку буфета и, не ответив Гере, уверенно сказал:

– Я что-то голоден.

Гера покорно встал, подошел к стойке, заказал две порции сосисок и подождал, пока буфетчица согреет их в микроволновой печке.

– Ассортимент здесь небольшой, – сказал Гера как будто с сожалением и поставил на столик тарелки с сосисками. Опять спросил: – Куда же мы все денемся?

Старик съел сосиску, поморщился, запил сосиску пивом и проговорил:

– Куда, куда. Рассеетесь вы по миру…

– А я и это слышал, – с усмешкой перебил старика Гера. – Вы это – о тех, кто и сегодня верит в слово, в смыслы, в ценности. О традиционной интеллигенции, которая вся оказалась в положении средневековых евреев. Гонима отовсюду и всеми презираема. Народ священников, который будет рассеян по миру…

Старик глядел на Геру сквозь желтые очки со злым, нетерпеливым изумлением. Потом легонько хлопнул по столику ладонью:

– Она неверно поняла меня, совсем не так, как я ей говорил. Я говорил про всех. Вообще про всех, кто здесь еще живет. Даже про тех, у кого во рту всего пять слов, да и те матерные. Все мы рассеемся по миру в наказание за то, что предали мечту о воле, правде и добре. Мечту, которой мы дышали, даже когда нигде у нас не было воздуха. Мечту, что вот настанет воля, и вот тогда добро, которое, как нам всегда казалось, таилось в нас всегда, и только виду своего не всякий раз показывало – всем явится и запылает купиной, не только нас одних – весь мир согреет.