Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер

Шагнул и встал на пороге.

На краешке дивана боком и спиной к нему сидел неизвестный Гере рыхлый старик в полосатом коричнево-зеленом купальном халате, с голым и угловатым черепом, с редкими пучками седых волос над хрящами ушей.

На полу перед стариком стояла на коленях Татьяна в своем обычном бежевом халате и большими ножницами стригла старику ноготь на ноге. Подняла голову и встретилась глазами с Герой. Вздрогнула и дернула рукой; старик охнул:

– Больно! – обернулся, обнажив седые грудь и брюхо, увидел Геру, произнес убито: – Вот так номер.

Старик еще что-то хотел произнести, но Гера перебил его, сказав зачем-то:

– Двери надо закрывать.

Отвернулся и вышел вон.

Он шел и не слышал улицы. В ушах стоял какой-то банный гул, какой-то мертвый стук и плеск, мокрое шлепанье шагов по каким-то липким лужам. Что-то оттягивало руку, чего в ней не было раньше. Гера остановился и проверил, что в руке. Оказалось, это пакет с его грязным бельем – он и не чувствовал пакета и совсем о нем не помнил, пока нес его к Татьяне… Имя ее всплыло, и все в Гере пересохло. Он оглядел потемневшую улицу и увидел, что дошел до метро.

А где-то там и Селезни. Нашел урну и выбросил в нее пакет.

– …Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, – нашептывал Гера слова утренней дурацкой песенки, глотая пиво и страдальчески качая головой, – ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша…

Он примостился за столиком в нише буфета, неподалеку от входной двери, на угловом диване. Посетители были: или уже одетые после бани – все они ели борщ, сосиски и пили водку, или еще голые, обвернутые понизу простынями, а поверху обсыпанные мелкими капельками пота и воды, – эти отдыхали между заходами в парилку и пили пиво или зеленый чай…

– Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, – шептал Гера, бездумными глазами оглядывая и голых, и одетых.

За дальним столиком у окна пили пиво голые: взрослый, с ним двое подростков лет пятнадцати. Взрослый разморенно рассказывал:

– Были такие анекдоты про чукчу, не пошлые и не антисемитские: чукчи ни разу не обиделись; не слышали? рассказывать?.. Ну, значит, так. – Он склонил голову над столиком, и к голове его с готовностью склонились головы подростков.

Буфетчица включила радио. Лемешев пел Ленского…

– Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, – упрямо шептал Гера, но Ленский мешал. Гера задумался угрюмо, потом пробормотал: – Мчится чукча, вьется чукча… невидимками полна… – Он попытался рассмеяться самому себе, но не получилось толком рассмеяться.

Взрыв хохота за дальним столиком покончил с анекдотом. Лемешев допел своего Ленского, по радио пошла реклама коттеджного поселка «Радостное утро», и буфетчица выключила радио… Гера сделал большой глоток, опустил кружку на столик и увидел перед собой старика Татьяны. Старик был одет в серый костюм, и потому – не рыхл, наоборот, подтянут и поджар: в белой рубашке с воротником, вытертом на сгибе, и в толстых желтых очках на скуластом бритом лице.

– Я присяду? – полувопросительно сказал старик и, не дожидаясь разрешения, осторожно сел на стул напротив Геры. Тот смотрел на него испуганно и зло. – Да вы не удивляйтесь так, Герасим, что я вычислил, где вы. Во-первых, Таня догадалась. А ежели совсем по-честному, то мы за вами шли, но шли на отдалении, конечно, чтобы не тревожить.

«Не отвечать ему, не разговаривать, – приказал себе Гера, упершись взглядом в кружку, – не выяснять, не поддаваться, и вообще не говорить. А то – больно жирно».

– Не хотите со мной говорить – и не надо, я все понимаю, – сказал старик, но и не встал из-за стола. – А я вот – буду с вами говорить; когда еще придется?.. И скажу сразу: да, я не отец Тани и не родственник. Я – то, о чем вы сразу и подумали… Был тем, по крайней мере. Сейчас, конечно, все не так, мне скоро семьдесят четыре, и дело даже и не в этом, но все, конечно, по-другому. К тому же Таня очень сильно любит вас, если, конечно, страсть считать любовью. Но мы с ней остаемся вместе. Наверное, привычка, если, конечно, жизнь считать привычкой… Таня и есть моя нынешняя жизнь, ну, все, что от жизни осталось…

Гера молчал, качая головой, и где-то далеко в его груди слабеющим эхом покачивалось: «Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша…»

Гера молчал; старик продолжил, вдруг перейдя на ты:

– Я для того, Герасим, это сейчас тебе рассказываю, чтобы у вас с Таней все поправить. Мне это совсем не жалко: мне хорошо, когда ей хорошо. Как это дико ни звучит, ваша с ней любовь, Герасим, цементирует наши отношения. Тебе это сложно понять, но если ты поймешь, то, значит, сможешь посмотреть на это по-другому. По-доброму, Герасим, а не так, как ты сейчас вот в эту кружку смотришь. Правильно поймешь, поступишь по уму, и все у тебя с Таней будет хорошо.